«Вообще, феномен коррупции в журналистике заслуживает отдельного разговора, — пишет Иван Засурский. — Во всероссийских изданиях он встречается в самых разнообразных проявлениях — начиная с репортажа из регионов, написанного за 10ОО долларов по заказу, и заканчивая проплаченными через отделы рекламы репортажами о новых скидках операторов сотовой связи. «Черный пиар» или «джинса» является серьезной проблемой для любой редакции. Однако еще больше беспокоит феномен институционализации коррупции во всероссийских СМИ. Общеизвестно, что именно в них работают пресловутые 2% журналистов, заработная плата которых превосходит доходы занятых в региональных СМИ в десятки, а то и сотни раз. Разумеется, большое значение для уровня зарплаты в столице имеет дефицит квалифицированных кадров и огромное количество изданий. Но если принять во внимание тот факт, что высокие зарплаты являются также характерным атрибутом «газет влияния», то картина получается несколько иная. Тем более, что до сих пор многие высокооплачиваемые сотрудники получают зарплату в конвертах, причем уровень заработка определяется индивидуально и не оговаривается в трудовых соглашениях. В условиях экономического кризиса такое положение вещей лишает многих московских журналистов способности отстаивать собственное мнение или иметь независимую позицию»[137].

Информационно-пропагандистский комплекс не просто стал экономической силой, у него сложилось собственное видение развития страны. Оптимальное, с точки зрения его интересов, положение дел представляло бы собой перманентную избирательную кампанию, перемежающуюся террористическими актами, войнами, естественными катастрофами и криминально-сексуальными скандалами. Если для рядового обывателя предпочтительна стабильность и размеренное течение жизни, то для прессы это смерть. Напротив, всевозможные потрясения являются ее идеальным материалом. Голодающее население, разбомбленные дома и сгоревшие заводы могут выглядеть вполне живописно, а потому лозунг «хлеба и зрелищ!» современный информационно-пропагандистский комплекс заменяет недоуменным вопросом: «зачем вам хлеб, если у нас есть зрелища?». Идеологическая функция средств массовой информации проявляется в том, что рассказы о бедствиях сегодняшнего дня дополняются обещанием процветания в будущем, которое непременно наступит при условии соблюдения требований либерального капитализма. Другой темой пропаганды было противопоставление собственной ущербной и неправильной страны «цивилизованному миру» Запада. В этом случае идеал находился не в будущем, а просто в другом месте, а возможность его достичь становилась сугубо индивидуальной. Парадоксальным образом постоянные славословия западному образу жизни сочетались с почти полным отсутствием международной информации. Если в советское время ей уделяли от трети до половины времени в программах телевизионных новостей, то в ельцинской России обычным делом стали передачи новостей, где не было ни одного международного сюжета!

Идеолог новой медиакратии Глеб Павловский цинично заявлял, что главное даже не продавать газеты, главное— торговать политическим влиянием. «Отсюда рентабельность медиабизнеса измеряется рентабельностью продажи собственником своего ресурса медийного давления на власть — обычно самой же власти (шантаж) либо претендующей на власть оппозиционной группировке (“верхушечный переворот”). СМИ как политический посредник материально заинтересованы в максимизации политических рисков (выше риск — выше норма прибыли на рынке “политических денег”, или “денег влияния”). Их задача — не обслуживать коммуникацию политических сил, а, наоборот, — запутывать, дезинформировать и держать ситуацию в искусственно взвинченном, стрессовом состоянии неопределенности». Во всем этом Павловский не видит ничего предосудительного, ибо такое поведение объясняется «простыми рыночными мотивами»[138].

Главным достижением информационно-пропагандистского комплекса ельцинской России был именно синтез западной и советской пропагандистской культуры, на основе которого возникала своего рода тотальная пропаганда. Обработку сознания средствами массовой информации оппозиционная пресса назвала «зомбированием». Суть «зомбирования» состоит в том, что исчезает дистанция между сообщением и его восприятием, сознание радиослушателя и телезрителя как бы растворяется в потоке пропагандистских образов. Эти образы сами по себе возникли из синтеза коммерческой рекламы и политической пропаганды. Реклама была насквозь идеологизирована, а пропаганда использовала рекламную технологию. Создавался новый контекст, в который оказывалось постоянно погружено массовое сознание. Телевизионные картинки, рекламные щиты на улицах, повторяемые политиками слоганы должны были сформировать у не склонного к рефлексии обывателя нечто вроде системы искусственных рефлексов — как у знаменитой собаки Павлова.

«Это похоже на состояние одержимости духом, — писал Виктор Пелевин, — разница заключается в том, что этот дух не существует, а существуют только симптомы одержимости. Этот дух условен, но в тот момент, когда телезритель доверяет съемочной группе произвольно перенаправлять свое внимание с объекта на объект, он как бы становится этим духом, а дух, которого на самом деле нет, овладевает им и миллионами других телезрителей»[139]. Разумеется, фиктивная реальность пропаганды не может заменить настоящей, но может преобразовать ее восприятие. В какой-то момент человек выключает телевизор. «Но возникает эффект, похожий на остаточную намагниченность. Ум начинает вырабатывать те же воздействия сам. Они возникают спонтанно и подобны фону, на котором появляются все остальные мысли». В итоге в сознании «возникает своеобразный фильтр», через который и воспринимается реальность[140].

И все же пропаганда не всесильна. История ельцинской России — это не только летопись успешных манипуляций массовым сознанием, но и история того, как применяемые приемы постепенно теряют силу. Для того чтобы удерживать внимание и контролировать сознание, приходилось все время повышать дозу пропагандистского воздействия, тогда как массы постепенно вырабатывали своеобразный иммунитет к информационным технологиям. Чем менее эффективными были манипуляции, тем более приходилось правящим кругам полагаться на насилие или, по крайней мере, на угрозу насилия.

Насилие само по себе — ценнейший информационный товар. Оно зрелищно. Оно вызывает эмоции. В этом плане война в Чечне была настоящим подарком для информационно-пропагандистского комплекса. Более того, активная критика власти в телевизионных передачах и в газетах вернула им доверие населения. Именно это доверие было использовано для новых манипуляций во время президентских выборов 1996 г. Если бы средства массовой информации не атаковали Ельцина так яростно в 1995 г., они не могли бы столь успешно повышать его рейтинг год спустя. После краткосрочного конфликта медиаэлиты с властью по поводу Чечни начинается их новое сближение. С одной стороны, медиакратов поставили на место, показав, что они не могут самостоятельно определять политику. С другой стороны, Кремль и олигархия подтвердили их привилегированный статус. Олег Смолин совершенно прав, когда замечает, что ельцинский режим использовал прессу и телевидение «в качестве главного средства управления», заменяющего «прямое насилие»[141]. В ходе избирательной кампании Ельцина 1996 г. происходит непосредственное срастание «частного» информационно-пропагандистского аппарата с государством. Характерным примером может быть назначение Игоря Мапашенко, руководителя «независимого» телеканала НТВ, ответственным за создание «имиджа» президента. Именно НТВ наиболее жестко критиковало Кремль в 1994—1995 гг. Та же телекомпания в 1996 г. становится главным рупором его пропаганды.