Минут через двадцать он вернулся.

– Не угадали, Павел Андреевич. Хороший кусок мяса и компот. Причем компот вовсе не из сухофруктов. Вполне приличный ужин.

– Если нам повезет, съедите еще два таких ужина.

– А если нет?

– Тогда… тогда вас съедят на ужин рыбы.

– Ну и шутки у вас, Павел Андреевич!

– Что? Фельдфебельские? – улыбнулся Кольцов.

– Нет. Боцманские.

На море медленно опускались сумерки. Вода постепенно стала невидимой. Море угадывалось только по белым барашкам на гребнях волн. Волны словно гнались за «Арвикой и, догоняя, тяжелой кувалкой ударяли по ней и затем с сухим шелестом стекали по ее борту.

Рулевой включил навигационные фонари. Особенно ярко светил фонарь на самой верхушке мачты. Если смотреть на него снизу, казалось, что это небольшая комета неторопливо плывет над ними по звездному небу.

Следующие сутки прошли почти спокойно. За световой день всего несколько грузовых пароходов прошли навстречу, поприветствовав их басовитыми гудками.

Рулевой, поднявшись в рубку, чтобы сменить капитана, спросил:

– Сванте, почему ты не отзываешься на приветствия?

– Кастрачий гудок, тонкий и хриплый, – неохотно пробурчал капитан. – Не хочу позориться. Вернемся, выкину эту свиристелку к чертям.

– Не выбросишь. Я восемь лет с тобой плаваю. В рейсе ты такой щедрый, все обещаешь. А возвращаемся, и из тебя не выдавишь лишнюю крону.

– Понимаешь, они маленькие и слишком круглые, эти самые кроны, – с добротой в голосе пояснил Сванте. – Не успеешь взять их в руки, глядь, а они все уже куда-то закатились.

– Это твоя постоянная сказка.

– Надеюсь, уж ты-то на меня не обижаешься?

– Не обижаюсь. Потому что остальные еще большие живоглоты, чем ты. Мне маклер Ульсон сказал, что ты с него содрал за все, за что только смог. За груз, за пассажиров, за страховку, за риск.

– Почему содрал? Получил. Разве мы сейчас не рискуем?

– Надеюсь, и нам с кочегаром из этого что-то перепадет, – с надеждой сказал рулевой и, приняв от Сванте штурвал, оттеснил его в сторону.

– Хельсинки остались за кормой, – напомнил Сванте. – Теперь смотри в оба. Это – о риске.

Рулевой бросил взгляд на расстеленную перед ним лоцманскую карту.

– Вроде мелей здесь нет.

– Здесь кое-что страшнее мелей: корабли Антанты.

Капитан спустился вниз, прошелся по помещениям, задраил иллюминаторы, чтобы наружу не проникал свет. За бортом свистел ветер. Тяжелые удары волн раз за разом сотрясали пароходик. Его корпус скрипел и трещал, будто вот-вот рассыплется.

Пассажиры молча сидели в общей каюте. На коленях у Кольцова примостился Корсар. Он мирно дремал, уже давно привыкнув к штормам. Пассажиры были напряжены, скрип и потрескиванье корпуса пароходика не вселял в них оптимизм.

Сванте ласково потрепал сонного кота за ушко, и тот коротко отозвался, недовольный, что его разбудили. Улыбнувшись пассажирам, капитан поднял большой палец вверх:

– Вери гуд… Ка-ра-шо!

В ответ пассажиры тоже ему заулыбались.

Под утро, в предрассветных сумерках, рулевой еще издали увидел скользящий по морю луч прожектора. Он нажал на кнопку звонка, и уже через минуту в рубке появился заспанный капитан.

– Что случилось?

– Пока еще ничего, – и рулевой указал вдаль. – Прожектор.

– Погаси навигационные.

– Думаешь, я сам не догадался? – сердито спросил Уле.

Сванте ничего ему не ответил. Он напряженно вглядывался в серые сумерки. И затем тихо, скорее сам себе, сказал:

– Даст Бог, пронесет.

Они тихо крались по бушующему морю. Еще несколько раз видели далекие лучи шарящих по морю прожекторов и каждый раз замирали в страхе, нащупают или нет в огромном бушующем море их маленькую щепку «Арвику». Но то ли Сванте еще недостаточно прогневил Бога, то ли до него дошли молитвы рулевого, но лучи прожекторов их не заметили.

К утру ветер стал стихать. Еще не выглянувшее из-за горизонта солнце высветило туман, медленно наползающий с далекого правого берега.

– Мы где-то на траверзе Котки, – подсветив на минуту лоцманскую карту, сказал рулевой, уступая Сванте место у штурвала.

– Буду забирать правее, к большевистскому берегу, – сказал Сванте.

– Что, там вода слаще?

– Туда корабли Антанты уже не суются. Нам бы дотянуть под прикрытие большевистских пушек.

– Мы для большевиков тоже чужие. Могут свободно, не особо разбираясь, смальнуть и по нашей «Арвике».

– Ульсон обещал сообщить большевикам о нас по телеграфу.

– Ты мне тоже много чего обещал.

– Иди, поспи немного. Ты к старости становишься все болтливее. И без тебя кошки на душе скребут: зачем ввязался в эту авантюру?

– По жадности, – тихо буркнул рулевой.

Но Сванте услышал.

– Да уж не от большого ума, это точно, – вопреки ожиданию рулевого он не разгневался, а добродушно согласился.

День выдался на редкость спокойный. Они неторопливо двигались среди укутавшего их тумана. Казалось, все беды их уже миновали. Еще бы часа три-четыре такого умеренного хода, и перед носом «Арвики» уже должны возникнуть обрывистые кронштадтские берега.

Пассажиры тоже вышли на палубу и пытались что-то рассмотреть в растушеванных туманом далях. Даже Корсар покинул теплую каюту.

Но вскоре с берега задул ветер, стал в клочья рвать туман, сметать его с водной поверхности. Море очистилось.

Вдруг далеко позади прозвучал орудийный выстрел. Через минуту-другую – еще один. Потом корабельные пушки зачастили. Отвечая им, слева по борту заработали мощные калибры далекой береговой артиллерии.

– Где это? – вращал головой капитан.

– Шут его знает, – отозвался рулевой. – По-моему, так со всех сторон.

– Может, заберем круче под берег? – спросил капитан. – Слышишь? Там вроде работает береговая артиллерия?

– Давай идти, как шли, – рулевой указал на лоцманскую карту, которую до этого внимательно изучал. – Тут куда ни поверни, везде можно нарваться на неприятности. Вот форт Ино. Чей он? А чьи Териоки? А с этой стороны, смотри, Сескар…

Орудийная перестрелка время от времени то прекращалась, а то вновь возникала с удвоенной силой.

– Чертов маклер, – мрачно сказал Сванте. – Он меня почти убедил, что война у них уже кончилась. А, по-моему, она только начинается. И мы лезем в самый кипяток.

– А ты помолись, капитан. Оно и полегчает.

– Я ему не верю, – обозлился на рулевого Сванте. – Я однажды молился, когда умирал с голоду. Не день и не два молился. Больше года. Отец и мать умерли. Я лазал по свалкам, жрал вонючие объедки. Что ж он не помог мне тогда? А, святой Уле?