помощью кланов их же магнатов, упразднив феодальную зависимость (в случае с вассалами герцога Аргайла) или молчаливо соглашаясь ее сохранить (в случае с приверженцами маркиза Сифорта), только дополняло общую картину неопределенности социальных отношений в Горной Шотландии в свете продолжавшейся в королевстве межпартийной борьбы. Один из пассажей в мемориале графа Кромэрти 1703 г. можно при этом принять как завершающий штрих: «Граф Брэдалбейн обладает значительной властью, но во многом ограничен, так как Аргайл его вождь»[574].

Между тем, Эллэн Кэмерон также не исключал возможность использовать кланы для сдерживания мятежного настроя магнатов, также вольно интерпретировал мощь своего клана (оба насчитывали в своих рядах по 2000 горцев, выражая мобилизационные возможности других значительно меньшими цифрами)[575]. Однако в остальном ситуация становилась значительно проще, поскольку предложение о реформировании феодальных отношений лорд-казначей мог попросту проигнорировать (что он и сделает), сосредоточившись на том, что устраивало почти всех партнеров по переговорам о мире в Горной Стране, — на распределении пенсий.

Кроме того, если, указывая на практическую невозможность разоружения и арестов в Горном Крае, граф Кромэрти имел в виду магнатов и предлагал обуздать их силами их же собственных вассалов, то сын вождя клана Кэмерон, естественно, имел в виду именно кланы, которые лишить единства одними юридическими решениями не представлялось возможным[576].

Таким образом, феодализм в Горной Шотландии на начальном этапе осмысления и решения «Хайлендской проблемы» представал, благодаря адресованным монархам и их министрам в Лондоне сочинениям комментаторов из Горной Страны, как явление преимущественно политического характера. Пока еще не осознанный значимой частью политического истеблишмента в контексте легализма британского юнионизма, он воспринимался (или старательно маскировался) скорее как специфическое нормативное пространство для политики правительства на одной из окраин Соединенного Королевства, чем как набор весьма своеобычных и разнообразных социально-экономических и политических практик[577].

Горный Край представал в мемориалах магнатов и вождей как последнее прибежище политической и социальной архаики, интерпретируясь королевскими министрами как досадная помеха на фоне по-настоящему важных проблем «второй Столетней войны»[578]. Известное неприятие присутствия постоянной королевской армии на Британских островах в мирное время и память об относительно недавнем и столь же относительно быстром «разгроме» якобитов в шотландских горах в 1689–1691 гг. с помощью местной милиции (или совсем без нее, как в 1708 г. в Английском проливе) также способствовали тому, что стремление скорее снять с повестки дня вопрос о мятежном потенциале феодально-клановых отношений в Хайленде привело лорда-казначея к решению из трех конкурирующих интерпретаций феодализма в Горной Шотландии — дорогостоящий риск союза с магнатами графа Брэдалбейна, фактор шотландской политики в сложной среде запутанных отношений разделенной зависимости и лояльности, своевременная возможность «умиротворить» Горную Страну с минимальными затратами и гарантированным результатом — выбрать последнюю. И эта предложенная Эллэном Кэмероном из Лохила интерпретация была выбрана, таким образом, не потому, что она точнее других соответствовала реалиям Горного Края, а потому, что она в большей мере отвечала политическим задачам, стоявшим перед Робертом Харли.

Показательно, что такая выбранная вождями и магнатами стратегия репрезентации Хайленда носила универсальный характер. Отчитываясь перед Сен-Жерменским двором о своем вояже в Англию и Шотландию в январе 1704 г., лорд Ловэт, например, объяснял желание сторонников королевы Анны в Шотландии убедить его держать их сторону в обмен, с его же собственных слов, на монаршее прощение, возвращение оспариваемого наследного имения, право на формирование полка за счет казны и солидную пенсию тем, что «они знали его силу в Хайленде, которой они опасались, а именно то, что горцы без него ничего делать не будут»[579].

Другие, менее известные и влиятельные агенты изгнанных Стюартов так же настойчиво утверждали, что значительные мобилизационные возможности Горной Страны являются производной ее феодально-клановых отношений, и воспроизводили в своих мемориалах и донесениях ту же фантастическую цифру, которую в 1704 г. привел и лорд Ловэт, — 20 000 хайлендеров[580]. В начале 1720-х гг. граф Мар, находясь в изгнании во Франции после поражения возглавленного им мятежа якобитов 1715–1716 гг., говорил о «15000 или 16000 вооруженных и организованных в полки под началом своих вождей горцев». И это, по его мнению, «самая дешевая армия в Европе»: всего 200 ф. ст. в год вождям и магнатам за каждые 500 человек[581].

Уже через два десятка лет мечта графа Мара о набранных среди горцев полках начнет сбываться, но это будут офицеры и солдаты, которые присягнут на верность Ганноверам, а не Стюартам, и будут защищать и расширять Британскую империю, а не поддерживать Претендентов, обещавших упразднить Англо-шотландскую унию и расплатиться с союзниками за поддержку заморскими владениями британской короны.

В мае 1740 г. при обсуждении возможной поддержки реставрации Стюартов испанским двором речь вновь шла о 16 000 горцев, готовых, по словам Джеймса Батлера, 2-го герцога Ормонда, в любой момент поддержать Якова Стюарта[582]. В письме к отвечавшему за внешнюю политику Парижа кардиналу Флери в марте 1741 г. один из лидеров диаспоры якобитов во Франции, Уильям МакГрегор (Драммонд), барон Бэлхэлди, убеждал Людовика XV в том, что при наличии вооруженной поддержки и финансового обеспечения в 20 000 ф. ст. в Горной Стране можно мобилизовать, соответственно, 20000 хайлендеров…[583]

В этом смысле контрагентам британского правительства в Горном Крае ради большей убедительности своих утверждений требовалось соблюдать баланс между ожидаемыми от правительства суммами пенсий и реалистичностью заявленной численности предположительно выставляемой ими милиции. Якобитам во Франции необходимо было совершенно иное — убедить Париж в том, что в случае высадки французского десанта на Британских островах это рискованное предприятие получит необходимую поддержку, достаточную для его успешного завершения.

Нетрудно заметить, что миф о сплошь милитаризованных феодально-клановыми принципами социальных отношениях в Хайленде (как их доминирующей характеристике) был присущ и Бурбонам, и Стюартам, и, позже, Ганноверам. Представление о горцах как всегда способных выставить многочисленную и обученную армию в Горной Шотландии позволяло вождям и магнатам претендовать на особое место в политической системе королевства, правительству в Лондоне — исчерпывающим образом объяснять свою пассивность в весьма дорогостоящем, длительном и рискованном для многих политических карьер деле «умиротворения» и «цивилизации» Горной Страны, а королевским министрам в Париже и Мадриде — строить амбициозные планы вторжения на Британские острова и оправдывать свои внешнеполитические усилия, направленные против Британской империи[584].

Однако поскольку основными комментаторами актуальной реальности Горного Края выступали сами представители местных сообществ, неудивительно, что с точки зрения понимания ее содержания Лондон едва ли продвинулся за «Хайлендский рубеж». Подлинная интеллектуальная колонизация Хайленда началась уже при Ганноверах.

Практическим результатом такой вполне осознанной позиции британского правительства как раз и