— Больше в этом нет надобности, — сказал он Шудже, извечно унылый образ которого чуть изменился к лучшему, но главное, являл теперь лишь недостаток характера, а не скорбь о проигранной и уже почти забытой войне.

— Передай этим недоноскам, — наказал Реза Шудже, — чтоб отныне побеждали во всех состязаниях, где участвуют, иначе пусть пеняют на себя!

И за этим последовали чередой вдохновляющие успехи армейских спортсменов.

Столь подробно описывал я, как поднимал боевой дух армии ее командующий, для того чтобы подчеркнуть: в тот год у Резы Хайдара не осталось сил ни физических ни душевных для родной дочери Суфии Зинобии, и что творилось с ней по ночам, он не знал.

В новом городе хозяйничали политики и дипломаты, в старом — армия. Новую столицу застроили бетонными коробками — памятниками суетливой и быстротечной жизни. Похожий на земной шар купол мечети уже потрескался, и напрасно пыжились и хорохорились новые дома окрест—не скрыть смертельных ран: кондиционеры не работали, в электропроводке то и дело случались короткие замыкания, к ужасу сантехников, вода для смыва бежала не в унитазы, а в умывальники… О, кладезь мерзости и порока! Весь город этот — предзакатное торжество той ветви современной архитектуры, которая суть не что иное, как запечатленная в бетоне тоска по прошлому, но: увы, это — форма без содержания, будь то здания в мусульманском стиле, но не духе; или арки, столь любимые во времена Великих Моголов, но в таком обилии, что Моголам и не снилось. Своды и арки, исполненные в современном бетоне, огрубились, превратившись в обычные полукруглые и остроконечные дыры в стенах. А еще в новой столице оказалось крупнейшее в мире скопище служб и помещений при аэропорте, будто там устроили свалку из ненужных залов ожидания и таможенного досмотра. И неспроста: демократия в тех краях долго не гостила… Старый же город, в противовес новой столице, жил без шика и блеска, но солидно, как и подобает старику. Широкие обсаженные деревьями улицы, лабиринты базаров, трущобы, надменные особняки бывших правителей-ангрезов. Резиденция главнокомандующего располагалась во дворце, построенном в неоклассическом стиле с каменными портиками, колонны с каннелюрами поддерживали фронтоны в псевдогреческом стиле, украшенные лепниной. У парадного крыльца на каждой ступеньке — кучка ядер. А изумительно-зеленую лужайку сторожила пушка на колесах, называлась она не очень-то убедительно — «Крошка Шептунья». Огромный дворец без труда вместил всех: и Благовесточку с Тальвар уль-Хаком, и Омар-Хайама с Суфией Зинобией, старца Дауда и няньку Шахбану и, разумеется, Резу и Билькис. Так сошлись под одной крышей несхожие судьбы, а заморские греко-римские божества, изваянные в камне на фоне голубого бездонного неба, надменно взирали на семью.

Жизнь не ладилась.

— Мало мне, что ли, этой идиотской армии! — жаловался самому себе Реза в первые после приезда дни. — А тут еще в собственной семье куда ни кинь — одни идиоты!

И впрямь, могло показаться, что обитатели дворца (где сошлись разные эпохи и стили) задались целью обратить брошенные в сердцах слова Резы в истинную правду.

Однажды утром старец Дауд появился в облачении странника, пришедшего в Святую Землю, то есть на нем было лишь две белых тряпицы: одна — на бедрах, другая — небрежно переброшена через плечо. Реза Хайдар волей-неволей начал подумывать: а не поглотила ли окончательно древнего богомольца трясина старческого маразма? Первый провал случился, помнится, в самолете, когда они летели сюда, на север. Как можно мягче заговорил он поначалу со своим давним союзником:

— Дорогой мой, если хотите совершить паломничество, только слово скажите, я все устрою, возьму билет на самолет до Аравии, обо всем позабочусь.

На что святой маразматик лишь ответил:

— Зачем мне самолет, если я уже на священной земле?

И отправился бродить по городу, раскрыв перед собой ладони, точно книгу, бормоча строки из Корана — вроде бы по-арабски, но из-за помрачения рассудка частенько изменяя благородному языку с разными грубыми диалектами. В тисках этого помрачения он вдруг увидел за городом вершины святых гор, а велосипедную фабрику принял за кладбище, где покоилась жена Пророка. И принялся клясть на чем свет стоит горожан — богоотступников и осквернителей веры: мужчины неподобающе одеты, а женщины и вовсе стыд потеряли; святой старец обзывал их блудницами, они же смеялись ему в лицо.

Они видели в нем лишь рехнувшегося старика, который спрашивает дорогу к Каабе, священному камню, бородатого чудака, впавшего в детство, который простирался ниц перед рыбными лавками, почитая их за мекканские святыни, и восклицал: «О, Аллах!» Кончилось тем, что бездыханного старца привезли в резиденцию Хайдара на тележке, запряженной осликом. Оторопелый погонщик сказал, что старик умер со словами: «Вот он! И его засрали!» Дауд добрел-таки до городских окраин, где стоял водоочистительный бак с темным, как грязь, песком. Реза Хайдар тщетно пытался уверить себя, что именно о «грязи» в баке и были последние слова Дауда — причина вроде бы очевидна. Но у самого на душе кошки скребли. Как-никак он был человек глубоко религиозный и причуды святого старца так и не смог объяснить лишь маразмом. Гатта, молитвенная шишка на лбу Резы, очень болела, словно призывая генерала поверить видениям Дауда: вдруг старик и впрямь узрел посреди безбожного города святую Мекку и в его предсмертных словах таится жуткое и таинственное предостережение.

— Он говорил о Каабе, о священном камне, — прерывисто нашептывал Реза самому себе. — Конечно же, о Каабе, старик увидел его перед смертью, и увидел, как святыню бесчестят.

Даже много позже, уже став президентом, Реза Хайдар никак не мог отделаться от этой мысли.

В конце первого года своего гражданского правления Реза Хайдар стал дедушкой. Благовесточка родила прехорошеньких здоровеньких двойняшек-сыновей. Дед-генерал расчувствовался и вконец забыл о Синдбаде Менгале. Ровно через год Благовесточка разродилась уже тройней. Реза Хайдар слегка встревожился и шутливо заметил Тальвар уль-Хаку:

— Ты ж обещал быть примерным зятем, дорогой. Смотри, не перестарайся. Пятерых внуков мне хватит.

Но день в день через год Благовесточка принесла сразу четверых очаровательных девочек. И так они полюбились деду, что он решил больше не ворчать по поводу бесчисленных люлек, сосок-пустышек, пеленок, погремушек, заполонивших дом. Но ровно через год родилась уже пятерня внучек, и Реза Хайдар не утерпел:

— Четырнадцать детишек, и у всех один день рожденья! — как мог строго сказал генерал. — Что это вы задумали? Вы что, не знаете, что у нас перенаселение? Не мешало б вам и меры кое-какие принять!

При этих словах Тальвар уль-Хак подобрался, напрягся, тело, будто под стать неподвижной шее, одеревенело.

— Вот уж, сэр, никак не ожидал от вас таких слов. Ведь вы — человек верующий. Святой Дауд со стыда б сгорел, услышь он, как вы нас на безбожные дела толкаете.

Реза Хайдар устыдился и примолк. А на следующий год дочерино чрево исторгло еще шестерых детишек: поровну мальчиков и девочек. Очевидно, Тальвар уль-Хак, будучи в расцвете мужской красы и силы, не принял к сведению упрек Резы. А в год падения Искандера Хараппы детей насчитывалось двадцать семь, и никто уже не брался сосчитать, сколько мальчиков, сколько девочек.