Йен испуганно озирался, тяжело и сипло дыша. Он растерянно озирался и, постепенно приходил в разум. Руины. Иней на обрушившихся стенах. Сизые облачка пара, срывающиеся с губ живых. И всего в двух шагах от рассвирепевшего мага, среди каменных обломков стояла на коленях Милиана и закрывала собой распростертого без сознания Волорана. Ее руки, сплетенные в замок, побелели от холода и напряжения, но из последних сил сдерживали свирепый натиск.

— Мили…

— Не трогай его! Не трогай! — закричала она, срывая голос.

— Милли… — он совсем растерялся, потому что не помнили ничего из случившегося, потому что не хотел пугать или причинять боль.

— Не тро–о–огай!

…Дэйны хотели уничтожить Йена. И, если бы не вступился Волоран, молодого мага казнили бы на месте. Но старший брат потребовал суда Маркуса и ему уступили.

Поэтому ту ночь, которая должна была сделать Милиану свободной от Клетки, девушка провела рядом с Йеном. Он спросил:

— Мили, это все сделал я? — а в глазах было столько ужаса и боли, что ее сердце сжалось: — Я ничего не помню… Почему?

И он осел на засыпанный обломками пол, пряча лицо в ладонях.

— Не бойся меня… Пожалуйста, не бойся меня…

Ей было страшно. Безумно страшно даже подходить к нему. Но больше и вовсе никто не осмеливался. А он был… испуган и одинок. Поэтому она подошла. Хотя ноги подгибались от ужаса. И опустилась рядом. И обняла поникшие плечи. И что–то говорила, и гладила по волосам, в которых, словно покрывшаяся инеем, серебрилась длинная белая прядь. И она вытирала уголком передника рану на его лице, оставленную каменным обломком — длинную борозду, пролегшую от виска до кадыка. Он не чувствовал боли и смотрел в пустоту. И даже не верилось, что он может причинить кому–то зло. Такой он был потерянный и опустошенный. Но она–то знала, она помнила…

А потом дэйны подняли его на ноги, и повели в чудом сохранившееся крыло Клетки, и втолкнули в келью с надежной дверью. Он оглянулся, ища глазами Милиану, и та не смогла равнодушно уйти. Шагнула следом и тяжелая дверь захлопнулась за ее спиной.

Девушка обнимала его — такого холодного, измученного, застывшего. Говорила какие–то слова утешения, а потом положила израненную поседевшую голову себе на колени и гладила, гладила по волосам. Он уснул, но даже во сне, крепко стискивал ее ледяную ладошку, боясь, что Милиана уйдет, лишит его утешения.

Но она не могла уйти. Не столько потому, что жалела его, сколько потому, что теперь безумно боялась. Лихое дело: маг, еще не получивший назвище, убил несколько десятков послушников. Убил дэйна. Разрушил Клетку и… выжил! Это казалось невозможным, ведь даже Жнец не мог за один раз уничтожить стольких людей, наделенных силой, и не упасть при этом осушенным. А Йен смог. И это испугало не только дэйнов. Сам заключенный под стражу был от этого в ужасе. Милиана же… просто осталась рядом, помогая пережить эту ночь.

— Не меняет, — прошептала магесса. — Ничего это не меняет…

Василиса приходила в себя с трудом. Ощущения были такие, словно переболела гриппом. Почему–то ломило все тело, горло саднило, а в голове творился маленький апокалипсис — разрывы бомб и свист снарядов. Самое же обидное заключалось в том, что она совершенно не помнила, как очутилась на кровати. Вот только что смотрела на наглеца, обвинившего ее мужа в попытке изнасилования, и — бац! — уже валяется, глядя слезящимися глазами в потолок и мечтая застрелиться…

Поднявшись на локте, девушка увидела Зарию. Та свернулась калачиком рядом. Лиска огляделась. Кровать оказалась та же самая, на которой нынешней ночью поддавшая стряпуха предавалась плотским бесчинствам.

— Зария? — тихо окликнула она помощницу. — А мы чего здесь делаем?

Чернушка даже не посмотрела в ее сторону, не повернула головы и продолжила глядеть остановившимся взором в потолок. Из синих глаз, прикрытых длинной челкой, катились медленные тяжелые слезы.

— Зария?

Тишина.

Васька вздохнула. Не то что бы ей так уж нестерпимо хотелось почесать языком, но молчание тревожило. Говорить было необходимо, хотя в горле першило, и слова давались с трудом. Увы. Поддержать молчание Зарии значило бы поддержать ее на пути к суициду, все равно как помочь намылить веревку или подсказать, как грамотнее вязать узел. Поэтому Василиса не нашла ничего лучше, как предаться воспоминаниям.

Воспоминания были, прямо скажем, далеко не радужными, но Зария вряд ли бы прониклась веселыми побасенками о студенческой юности.

— Ну чего ты, как при смерти? — пробубнила Лиса и села, сжимая пальцами виски. — О–о–ой… Голова моя… Слушай чего расскажу. Ну, это что бы ты не думала, будто такая особенная и все печенюшки этого мира сыплются только на твою голову. Сие есть неверное убеждение. Печенюшек у этого мира хватит всем. Даже тем, кто вообще печенье не любит. Таких засыпает по самую маковку обычно. О–о–ой, мать твою, больно–то как!

Она свесила ноги с кровати, снова застонала и, лишь отдышавшись и прокашлявшись, начала:

— В общем, было мне тогда семнадцать лет. Мордочка вся в прыщах, щеки пухлые, все остальное тоже весьма рыхлое, кучеряшки на голове торчат, а растущую грудь разрывает от всяческих томлений и волнений. То хочется любви роковой, то подвигов, то приключений, то еще какой–нибудь ерунды, вроде пироженки с кремом или конфетки шоколадной. В голове романтические бредни, смутные мечты и полное отсутствие мозгов. И тут встречается мне мальчик… Не мальчик, а ожившая мечта — высокий, стройный, глаза голубы–ы–ые, а улыбка такая, что сердце заходится. Красивый мальчик был. Ну, прям настоящий принц. Да что там принц! Принц это даже как–то мелко. Бог. Молодой, красивый, улыбчивый бог. Спустился с небес, чтобы волновать мой девичий покой. Мы жили по соседству и часто виделись. И каждый раз при встрече он мне улыбался. Я навыдумывала невесть что! Мы ни разу не разговаривали, но воображение само создало образ героя. Я знала, что он самый благородный, самый отважный, самый–самый в общем. Откуда знала? Даже не спрашивай. Я так решила. И он обязан был соответствовать, сама понимаешь.

Стряпуха пригладила волосы и снова легла, только перекатилась на бок, чтобы видеть молчаливую слушательницу.

— Так вот. Виделись мы часто, но он не пытался познакомиться. Да еще и постоянно ходил в компании приятелей. И я решила, что он любит меня, но не решается признаться. То есть до такой степени любит, что боится моего отказа. Вдруг, он встанет передо мной на одно колено, протянет мне розу, руку, сердце, а я окажусь надменной гордячкой — отвернусь и пройду мимо? В общем, следовало дать ему понять, что настроена я благосклонно. Поэтому теперь каждый раз, когда мы виделись, я, перебарывая стеснение, тоже ему улыбалась. Но, конечно, молчала. Ведь он же рыцарь, он должен сам сделать первый шаг! В общем, я ждала. В семье тогда были нелады, отец бросил мать, она погрузилась с головой в работу, была раздражительна, придирчива, а по временам и поддата. Поэтому я носила свое счастье и свои надежды глубоко в сердце, ни с кем ими не делясь. Мой принц, мой рыцарь, мой прекрасный бог был моей тайной. Я думала о нем, засыпая и много–много раз вспоминала в течение дня, иногда безо всякой цели выходила из дома, чтобы встретить его случайно на улице и обменяться улыбками.