и двое суток, и трое, и много больше, лишь бы добраться до дома. Кое-какие деньги у него уже имелись, были пересланы из посольства — из тех, что привез Морозов.

Хотя чайки и сулили хорошую погоду, а очнулся Геннадий утром в своем вигваме от грохота.

Выскочил на улицу, там — дождь, перемешанный с крупными слипшимися градинами, удары грома, молнии, темная всклокоченная вода с шапками пены, от которой она упрямо старалась освободиться, плевалась липкими клочьями, волны наползали далеко на берег, угасали около самого вигвама, у порога, потом с хриплым клекотом откатывались назад.

Высота у волн была приличная, одна волна легким махом могла заставить полтора десятка лодок выставить свои днища на просушку. Геннадий невольно сжался. В ушах его раздался глухой встревоженный стук — это подало о себе весть сердце: неужели ему не дано покинуть остров вижучей? Это что же, он останется здесь навсегда?

Лицо его покрылось горячим потом, он смахнул нервную налипь со лба, со щек, зашептал немую молитву обвядшими губами, ругая себя за лень, за невежество свое — надо же, так он и не выучил ни одной молитвы.

Нет бы попросить у какого-нибудь батюшки перед отправкой в Чили, чтобы надиктовал несколько молитв — в любой церкви не отказали бы… Он поморщился, натянул на ноги сапоги.

Вода была черная, бурная, с признаками сумасшествия, а небо, то было еще хуже — темное, будто бы присыпанное старым охотничьим порохом, с добавлениями копоти… Это означало, что шторм пройдет нескоро, за всяким очередным шквалом надвинется, принесясь из преисподней, новый шквал воды и ветра, волны поднимутся на еще большую высоту.

Тут не только весельная лодка, тут даже тяжелый военный корабль задерет ноги вверх, а лодка любая, самой совершенной конструкции, какой бы крепкой и устойчивой она ни была, не выдержит и пойдет на дно.

Вместо Находки и своего дома на Нахимовской улице он может очутиться на дне океанском среди рыб, осьминогов, ракушек, и вероятность, что так оно и будет, велика.

Лицо у Геннадия потяжелело, потемнело, его взяли сомнения и вместо того, чтобы лишний раз проверить свои манатки в полиэтиленовом пакете и попрощаться с бочкой, заменявшей ему печку, он плюхнулся пятой точкой на мокрую каменную скамью, омытую не только дождем и оскобленную жестким, каменной твердости градом, но и обработанную океанской водой — морось приносилась и из океанского пространства, — застыл в недобрых думах.

Умирать на чужой земле не хотелось, особенно сейчас, когда каменная глубина бездонного тоннеля немного осветилась, забрезжило там что-то — то ли лунное, то ли солнечное, — да и годы его, если уж на то пошло, еще позволяли прочно стоять на ногах, в такие годы надо жить…

Где-то, совсем невысоко, почти над головой, срезая с волн пенные гребни, хлестнула, бодая пространство рогами, ветвистая молния, за ней, запоздало, принесся одышливый изувеченный пространством гром.

Геннадий поднял голову, но в следующий миг подавленно опустил: как быть? Ему показалось, что он онемел, даже шевелиться сейчас не мог, руки, — да и ноги тоже, — кто-то спеленал путами, сил не было.

Однажды, в пору вьюжную у себя на родине, он увидел, что среди скрипучих снегов неожиданно распустилась верба. Происходило это в канун Пасхи, которую так ожидал верующий люд, но погода брала свое, и весна сильно задерживалась.

Люди поугрюмели, старались не смотреть друг на друга, молча кутались в теплые одежды… А тут вдруг на обледенелых ветках начали вспухать живые, жемчужного цвета трогательные комочки, из пуха сотворенные, показали пример сопротивления темным силам, и люди начали преображаться — и улыбки на лицах появились, и походка даже у стариков сделалась четче, оживленнее, и согнутые в вопросительные знаки скорбные фигуры выпрямились. Вот что сумело сделать небольшое деревце.

Ветер завыл громче, стал сильнее, пенные шляпы, которые раньше катались на макушках волн, мертво прилипнув, теперь летали по воздуху, теряли перья, ветер легко отрывал их от воды.

Неожиданно до слуха Геннадия донеслось далекое легкое пение, похожее на церковное, и это пение словно бы сил ему прибавило… Геннадий поднялся и в тот же миг услышал живой певучий голос. Клавдия Федоровна, мать. Ну будто бы она находилась рядом.

Он понял, что мать действительно находится рядом, оберегает его, пытается помочь… Недаром на память ему пришла распустившаяся в снежную пору верба.

Это был призыв к жизни, к дороге домой, к тому, что надо бороться, видеть мир не только под ногами, не сдаваться.

Сомнения остались позади. Он кинул в лодку пакет, договорился с Луисом, где тот заберет весельное "плавсредство" и, поплевав на ладони, мигом загнал лодку на макушку крутой пузырчатой волны, с макушки, как на салазках, скатился вниз.

Потом снова пополз вверх. Теперь он не боялся, что утонет, вообще ничего не боялся… Не утонет он ни за какие коврижки — мать-то рядом, она не даст утонуть. И сам он, в конце концов, не безрукий, плавать умеет…

В холодной воде оказывался не раз и даже не два, такое с ним, как и со всяким моряком, случалось, побывал в самых злых морях — в Охотском, в Беринговом и Восточно-Сибирском, в реках великих, на Амуре и Зее… Что было, то было…

Иногда лодка задирала нос высоко, очень высоко, едва ли не вертикально, на-попа становилась в волнах, вода билась в срез носа и мелкой колючей моросью обдавала лицо, запечатывала ноздри и рот, залезала даже в уши, и тогда мир делался глухим. Правда, ненадолго — до следующей волны.

Берега не было видно совсем, он словно бы ушел под воду; чтобы увидеть берег, надо было встать в полный рост, а вставать опасно, можно сыграть в "ваньку-встаньку" и вылететь из лодки. Греб Геннадий по-чилийски — лицом вперед. Хотя лучше было бы грести веслами по-русски, как Геннадия учили в мореходном училище, но сделать это было нельзя: если он начнет пересаживаться, то лодку мигом развернет боком, а это, извините, — все, это самое худшее из того, что может быть. Следующим движением будет кувырок сапогами вверх, а физиономией вниз, гляделками в глубину океана, чтобы человек видел, что его ждет.

Так и двигался Геннадий к цели.

Вскоре и штаны его хваленые, с начесом, да с заплатами, были мокрыми, хоть выжимай, а в сапогах вода, кажется, не просто хлюпала, а булькала задавленно, сопротивлялась, даже пищала. И под задницей тоже что-то неприятно хлюпало, будто он накрыл собою кастрюлю. Невольно вспомнились плавания на ланчах. Гальюны на этих деревянных судах не были предусмотрены еще в Средние