Самозванец! Губитель отца! Губитель всей семьи Годуновых!

Ксения думала, он страшен, аки зверь рыкающий, но Дмитрий отчего-то не похож на зверя. Невысок, но широк в плечах, а грудь его лишь слегка покрыта волосом. Отчего-то облик его не пугает Ксению, хотя красавцем незнакомца не назовешь. Хороши в его лице только темно-голубые глаза и очень белые зубы, которые порою просверкивают в стремительной, внезапно вспыхивающей и тотчас угасающей улыбке.

Ксения вдруг обнаружила, что губы ее дрогнули в ответной улыбке, ужаснулась этому и торопливо прикрыла рот ладонью. Слабо отмахнулась от неотступного, немигающего взгляда темно-голубых глаз. Почему он смотрит так ласково? Он же должен ее ненавидеть за грехи отца! И она ненавидит его, убийцу и насильника!

Ненавидит?

У нее вдруг мурашки пробежали по телу от его пристального взгляда. С ужасом ощутила, что соски встопорщились, и хоть Ксения пыталась прикрыть груди ковшиками ладоней, все успели заметить ее волнение.

— Кыш, девки! — негромко прикрикнул Мишка Молчанов и чуть всплеснул ладонями, словно и впрямь гонял кур. — Кыш, кому говорю!

Девки быстренько убрались из предбанника. Следом вышли Басманов и Мишка, отвесив поклоны тому, кого они называли государем.

Ксения спохватилась. Коли все уходят — наверное, и ей тоже можно уйти отсюда? Сделала было шаг к двери, другой…

— Погоди, — сказал он тихо. — Останься, останься со мной, прошу тебя.

Ксения глянула в его глаза; слабо шевеля губами, медленно опустилась на лавку — ноги не держали, сердце останавливалось.

Он подошел, протянул руку, скользнул пальцами по плечу, по груди.

— Косы твои, — пробормотал словно во сне. — Тело твое…

Ксения обмерла от звука его голоса. Наброситься на него, выцарапать глаза, изодрать ногтями щеки? Может, убьет, но пощадит девичью честь?

И вдруг, сама не сознавая, что делает, Ксения наклонилась к его ласкающей руке и поцеловала ее.

* * *

Ксению Годунову в Москве любили — не в пример ее отцу, государю! Любили за красоту, которой всегда молва наделяет девиц из царского дома. Но тут молва была ни при чем, ибо всем было известно, что Ксения и впрямь первая красавица на Москве, а может, и по всей Руси. Косы трубчаты, брови союзны, очи темны, щеки румяны, а лик и тело молочно-белы, словно вылиты из сливок.

Впрочем, не зря народная мудрость гласит: не родись красивой, а родись счастливой! По всему видно, судьба на сей дар для царевой дочки не больно расщедрилась, ибо засиделась красавица в невестах, а первая попытка отца-государя добыть для нее жениха закончилась неудачей, даром что портрет Ксении, весьма искусно сделанный придворным ювелиром Яковом Ганом и отвезенный послом Постником Дмитриевым в иноземные государства, привел в восторг всех, кто только видел лицо русской царевны.

Дело было не в ней. Дело было в ее отце-выскочке, с которым никто не хотел родниться!

В конце концов царь Бориска (именно так, презрительно, звали его на Руси) решил пригреть под своим крылышком шведского королевича, незаконного сына короля Эрика. По мнению Годунова, из этого робкого жениха при поддержке России в будущем можно будет сделать настоящего короля!

Королевич Густав прибыл в Москву тише воды, ниже травы, но от царских непомерных милостей раздулся, словно водяной пузырь. А нравом он оказался сущий позорник, нечестивец, охальник, каких свет не видывал.

Мыслимое ли дело? Привез с собой из Данцига в Россию полюбовницу! Мужнюю жену какого-то там Христофора Катера, с которой сошелся, покуда квартировал в его гостинице. Прижил с ней двоих детей и их тоже в Россию притащил. И поселился с ними в роскошном дворце, который нарочно для него выстроил царь Борис. Катал всех их в карете, запряженной четверней (тоже государев подарок!), а жили они на доходы с Калуги и трех других городов, выделенных Густаву «в кормление» щедрым русским государем. Долго терпел царь, пока наконец не потерял терпения и не сослал Густава в городок Кашин. Так лопнул пузырь по имени шведский королевич Густав. А царь Борис принялся выискивать дочери другого жениха…

Теперь его выбор пал на датского принца Иоганна, родного брата короля Христиана IV. Все надеялись, что с ним участь Ксении будет счастливей. По слухам, королевич Иоганн и собой пригож, и нравом добр, и смирен — не в пример прежнему жениху.

Встречать его вышла чуть ли не вся Москва. И вот появился поезд королевича Иоганна, состоявший из множества великолепных карет и роскошно одетых всадников.

Вблизи Тверских ворот стоял красивый боярин в алтабасовом кафтане, по которому волной шел свет от множества украшавших его разноцветных каменьев. Боярин держал в поводу аргамака, сбруя коего сияла золотом. Это был Михаил Иванович Татищев, ясельничий государев, державший коня самого царя. Конь был знаком высокой чести, который Борис Годунов намеревался оказать своему будущему зятю.

Затаив дыхание, смотрели москвичи, как из самой красивой кареты, затканной изнутри алым шелком, а сверху покрытой литыми золотыми пластинами, вышел хрупкий молодой человек в черной шляпе с пером, в черном бархатном камзоле с широченным белым кружевным воротом, на который спускались светлые, длинные, вьющиеся волосы. Его лицо было нежным, словно у отрока, и то и дело заливалось застенчивым румянцем. Правда, нежные черты несколько портил большой горбатый нос, но, судачили в толпе, с лица воду не пить, а красоты царевой дочки вполне хватит на двоих: и на нее саму, и на жениха.

Да, юноша в черном бархате и был брат датского короля, герцог Иоганн, которому здесь предстояло пересесть на государева коня и далее проследовать в Кремль верхом, в сопровождении ясельничего Татищева и дьяка Афанасия Власьева, который и устраивал, собственно говоря, будущий брак, ведя переговоры с датским правительством от имени Бориса Годунова.

Королевич медленно — возможно, медлительность сия была вызвана важностью, но, возможно, и неловкостью — взобрался на коня, умостился в высоком, затейливо украшенном седле, и поезд снова тронулся в путь, сопровождаемый стрельцами в белоснежных кафтанах.

— Ох и обоз у него! Ох и поезд! — раздавались в толпе голоса. — Неужто это все наш царь ему надарил? А слуги? Свои у него слуги или нанятые? И хорошее ли жалованье им дают?

— Сказывают, людей он своих привез к нам на прокорм, — говорил знающим голосом какой-то немолодой купец. — Кого только не набрал! Попа своего и разных попиков, поваров со стряпками и поварятами, служителей комнатных, учителей, чтоб его обучали шпагами ширяться, музыкантов своих, на ихней музыке играть обученных… Да еще что! — палача даже своего прихватил!

Народ хохотал.

Однако не миновало и нескольких дней, как на улицах речи зазвучали печальные.

— Что русскому здорово, то немцу смерть, — качали головами москвичи. — Небось обкушался королевич после своей иноземной голодухи. Слыхали? Сказывают, царь его с золотой посуды угощал! Ну, у того брюхо и не выдержало. Сомлел…