Вместо ожидаемого полу-бомжа перед нею стоял импозантный мужчина в далеко не спортивном, и уж совсем не китайском костюме, гладко выбритый, хорошо откормленный. «Но по-прежнему самец», – профессионально оценила она.

Эх, напрасно она времени на марафет пожалела. Ей бы перед ним во всей красе предстать. А она бледная, как спирохета. Что ж, придется играть тем, что есть. Если нельзя сиять неземной красотой – придется давить на жалость.

Пять лет прошло, а она ни капли не изменилась.

Нет, неправда. Не повзрослела ни на день – это да. Но изменилась здорово.

Куда делись голубые наивные глазки с ресницами-опахалами? Розовые перламутровые губки-бантики, которые в минуты лжи складывались в трубочку?

Вместо них – серые потухшие глаза неуверенной в себе несчастной женщины. Уголки бесцветных губ скорбно опустились. Несчастный скорбящий ребенок. Кого ты оплакиваешь, дитя?

Сердце неожиданно защемило. Могла ли эта девочка вытворять те мерзости, о которых рассказал ему Бубнов?

– Как живешь, Оленька?

– Лучше всех!

Она старалась выглядеть довольной: дескать, я без тебя не пропала. Наивно задирала кверху носик, неискренне улыбалась. А в глазах – все та же вселенская тоска. И Гене стало стыдно, что он задал такой нехитрый, в общем-то, вопрос, на который она не может ответить ему откровенно.

– Замужем?

Теперь она улыбалась еще фальшивее – у Гены мурашки по коже пробежали от ее взгляда.

– Ты бросил меня, Кеба. Кто же на мне теперь женится?

Неожиданно улыбка исчезла, и Ольга показалась настоящей:

– Да и не нужен мне никто. Мне один нужен был, но он женился на моей лучшей подруге. Меня предали оба – и любимый, и подруга. Я слышала, дочка у вас? Поздравляю.

– Спасибо.

Поздравила вроде искренне, но в голосе такая боль, что Кебе стало стыдно за их с Маринкой счастье. Они вместе, у них Светка, а Ольга – одна, всеми покинутая, неприкаянная.

Пытаясь сбросить оковы жалости, перевел разговор в нейтральное русло:

– А ты что тут, подопечные выступают?

– Ага. С охламонами своими. Так и живу. Но ты не думай – я довольна своей жизнью. Знаешь, оказывается, я люблю детей. Живу их интересами. Я их обожаю, они меня. А у вас как с Маринкой? Не жалеешь?

В ее глазах мелькнуло что-то такое, что у Кебы внутри снова все перевернулось. Будто надежда на то, что все еще можно исправить. Но ведь исправляют ошибки. А Маринка – совсем не ошибка. И сам он ничего не желает исправлять. Но с Ольгой он, похоже, поступил слишком жестоко. Столько лет прошло, а она все еще не оправилась от удара, бедняга. Да уж, ей тот урок слишком тяжело дался. Мужиков теперь, поди, на пушечный выстрел не подпускает.

– Нет, не жалею. У нас все нормально.

Ответил уверенно, но грустинка, промелькнувшая в голосе, от Оленьки не укрылась. Мало, что ли, часов в институте было отведено под психологию? Правда, институтские науки прошли тогда мимо нее, а вот на практике она неплохо поднаторела: мысли и чувства клиентов определяла не только по глазам, но и по малейшим движениям.

Эта грустинка дорогого стоит. Клиент практически созрел для дальнейшей обработки.

– Слушай, Ген, ты, случайно не на машине?

Вряд ли он на машину насобирал, но выглядит вполне импозантно. А вдруг? В машине ведь очень удобно заводить отношения. А уж возобновить старые – вообще раз плюнуть.

– На машине, а что?

– Обзавелся? Рада за тебя. У меня проблемка. Через два часа кровь из носу нужно быть на Окатовой, а я отсюда не смогу уйти, пока мальчишки мои не отстреляются. Боюсь опоздать. Не подкинешь по старой дружбе? Очень надо, я б иначе к тебе с такой просьбой не обратилась.

Не сомневалась – согласится. Куда он денется?

Посадив мальчишек в шефский автобус, Оленька с виноватой улыбкой подплыла к Кебе:

– Я тебя не слишком обременяю?

Уверяя, что ему совсем не тяжело ее подвезти, тот подвел ее к новенькому Опелю. Ого! Неплохо, Кеба! Не Мерс, конечно, но и не Москвич занюханный. Надо же, как возросло благосостояние российского преподавателя средней руки. Перспективный клиент. Держись, Маринка! Пришел час расплаты!

Сидеть было неудобно, что-то мешало. Привстав, она вытащила из-под себя маленькую искусственную елочку.

– На дворе октябрь, а у тебя новый год?

– Ох, извини. Любимая Светкина игрушка. У нее всегда новый год.

Кеба сунул елку в бардачок, и стал рассказывать о том, как интересно работать с пацанами. Ну-ну. Небось, Маринка постаралась избавиться от соперниц – вот он из малинника-то и ушел. Вот тебе и дурочка – Оленьку облапошила, Генку быстренько из «педульки» выставила, рассадника невест. Не так проста оказалась простушка! Но Оленька все равно умнее. И опытнее.

Какое-то время она делала вид, что внимательно слушает, но вдруг расплакалась безудержно, по-детски утирая слезы кулачком.

– Что с тобой? Что случилось?

А она все плакала и плакала безмолвно. Пусть сначала остановится – на ходу этим заниматься опасно для жизни.

Кеба съехал на обочину и выключил зажигание.

– Оленька, что с тобой?

Теперь можно приступать к спектаклю. Она всхлипывала натурально, вроде душу разрывала чудовищная боль. Якобы пыталась скрыть от него слезы, но они прорвались, несмотря ни на что, а вслед за ними прорвались и слова:

– Ты меня бросил! Как ты мог? Как ты мог поверить, что я… Это ложь! Все было не так! Он изнасиловал меня, твой Бубнов! Я ж девчонка совсем, сколько мне надо? Выпила глоток шампанского, кто-то еще водки подсунул… Я ж не соображала ничего! Он же меня волоком по лестнице… Я сопротивлялась. Но что может сделать маленькая девочка против здорового мужика?

Он этого боялся. Боялся, что она непременно начнет выяснять отношения. Но слез он не ждал. Та Оленька, к которой он все эти годы лелеял ненависть в душе, плакать не умела. Та была расчетливой дрянью, умело использующей невинную внешность.

Сегодняшняя Оленька была иной. Несчастной, покинутой. Преданной. Преданной им самим.

– Зачем мы встретились? Я столько лет пыталась забыть тебя. Мне казалось, что забыла, что разлюбила. Мне больно, Генка, милый! Как ты не понимаешь – больно! Меня Лёха изнасиловал, я пожаловалась Маринке – не могла же я рассказать это тебе? А та вывернула, будто это я Лёху соблазнила, тебе изменила… Как ты мог? Как ты мог за моей спиной, с ней? Я ведь любила тебя, миленький! Я так любила тебя!

Она говорила много, и очень быстро. Ему хотелось ответить, но он не мог вставить и слова. А когда она замолчала, не мог говорить по другой причине. Когда она успела расстегнуть брюки? Почему он позволил ей это сделать? Так ведь он и не позволял. А теперь уже поздно. Он попытался было отвести ее голову от себя, но попытка не удалась. Или он плохо старался?