– Марсия, – весело говорил Гораций тем же вечером, – я думаю, что мы потихоньку выбираемся из этой чащи. Палсон считает, что сможет устроить мне выход на «Ипподроме», а это означает контракт на всю зиму. «Ипподром», ты же знаешь, довольно большая…

– Да, кажется, я о нем слышала, – перебила Марсия, – но мне бы хотелось узнать побольше об этом твоем трюке. Это ведь не «смертельный номер»? А то они все больше похожи на попытки публичного суицида…

– Ничего особенного, – тихо сказал Гораций. – Но только если ты сможешь придумать более изящный способ уйти из жизни, чем рискнуть ради тебя, то тогда это и будет та самая смерть, которой я себе желаю.

Марсия поднялась и крепко обняла его.

– Поцелуй меня, – прошептала она, – и скажи «любимая». Мне нравится слушать, как ты называешь меня «любимая». И принеси мне завтра какую-нибудь книжку. Что-нибудь легкое и занимательное, не Сэма Пайпа. Я просто не знаю, чем заняться днем. Я хотела писать письма, но мне некому их посылать.

– Пиши мне, – сказал Гораций, – я буду их читать.

– Если бы я умела, – очень тихо сказала Марсия. – Если бы я только знала все слова, я бы написала тебе самое длинное в мире письмо о любви – и никогда бы не устала его писать.

Прошло два месяца. Марсии, естественно, становилось все хуже, и несколько ночей подряд на арену «Ипподрома» выходил очень усталый и нервный атлет. Следующие два дня его место занимал еще более бледный юноша, почти не срывавший аплодисментов. Но по прошествии двух дней снова появился Гораций, и те, что сидели в первых рядах, могли заметить выражение блаженного счастья на лице юного акробата даже в тот момент, когда он беззвучно проносился в воздухе в самом апогее своего изумительного и уникального разворота плечами. После этого выступления он смеялся в лифте и, поднимаясь по лестнице в квартиру, перескакивал сразу через пять ступенек – а затем осторожно, на цыпочках, вошел в тихую комнату.

– Марсия, – прошептал он.

– Привет, – слабо улыбнулась она ему. – Гораций, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Загляни в верхний ящик моего комода, ты увидишь там большую кипу бумаги. Это книга – что-то вроде книги – Гораций, я написала ее за эти три месяца, пока лежала в постели. Я хочу, чтобы ты передал ее Питеру Бойсу Уэнделу, который напечатал мое письмо в газете. Он сможет сказать, хорошая ли это книга. Я писала ее так, как думалось, так же, как я писала то письмо. Это история обо всем, что со мной случилось. Ты передашь ее ему, Гораций?

– Да, дорогая.

Он наклонился над постелью, положил свою голову рядом на подушку и начал гладить ее светлые волосы.

– Милая моя, – мягко сказал он.

– Нет, – пробормотала она, – зови меня так, как я тебе говорила.

– Любимая, – страстно прошептал он, – любимая, любимая…

– Как мы ее назовем?

Гораций задумался. Они оба замолчали, счастливые и немного усталые.

– Мы назовем ее Марсия Хьюм Тарбокс, – наконец сказал он.

– Почему Хьюм?

– Потому что это он нас познакомил.

– Неужели? – пробормотала она, полусонная-полуудивленная. – Я думала, его звали Чарли.

Ее веки сомкнулись, и спустя мгновение медленное, размеренное колыхание одеяла на ее груди наглядно продемонстрировало, что она крепко заснула.

Гораций на цыпочках подошел к комоду и, открыв верхний ящик, нашел кипу исписанных небрежным почерком страниц. Он взглянул на титульный лист:

Марсия Тарбокс

Сандра Пипс,

или

Синкопированная

Он улыбнулся. Значит, Сэмюэл Пипс все-таки произвел на нее впечатление. Он перевернул страницу и начал читать. Улыбнувшись еще шире, он продолжил.

Прошло полчаса, и он внезапно осознал, что Марсия проснулась и смотрит на него с постели.

– Милый, – послышался шепот.

– Да, Марсия?

– Тебе понравилось?

Гораций кашлянул.

– Кажется, я зачитался. Просто отлично!

– Дай ее Питеру Бойсу Уэнделу. Скажи ему, что у тебя были высшие баллы в Принстоне и что ты точно знаешь, что книга хорошая. Скажи ему, что это – бестселлер.

– Хорошо, Марсия, – нежно сказал Гораций.

Ее веки снова сомкнулись, и Гораций подошел к постели, поцеловал ее в лоб и задержался на мгновение, с нежностью глядя на нее. Затем он вышел из комнаты.

Всю ночь перед его глазами плясали небрежный почерк, постоянные грамматические и орфографические ошибки и нестандартная пунктуация. Он просыпался несколько раз за ночь, исполненный доброжелательной бессмысленной симпатии к желанию души Марсии излить себя в словах. Для него в этом было нечто неопределенно-патетическое, и впервые за несколько месяцев он вспомнил о своих собственных полузабытых мечтах.

Ему хотелось написать серию книг, популяризующих новый реализм, подобно тому, как Шопенгауэр популяризовал пессимизм, а Уильям Джеймс – прагматизм.

Но жизнь рассудила иначе. Жизнь всегда хватает людей и заставляет их цепляться за летящие кольца. Он рассмеялся, вспомнив стук в дверь, прозрачную тень в Хьюме, угрозу поцелуя.

– И это все еще я, – вслух удивленно произнес он, лежа на постели, окончательно проснувшись. – Это я – тот человек, сидевший в Беркли, опрометчиво рассуждавший о том, будет ли стук действительно существовать, если бы не было уха, его слышащего. Этот человек – я! Меня могли бы посадить на электрический стул за все его преступления! Бедные неосязаемые души, пытающиеся материализоваться! Марсия с ее написанной книгой, я – с ненаписанными моими… Долго выбираем себе посредника, а затем берем что дают – и счастливы этим!

V

«Сандра Пипс, или Синкопированная», с предисловием репортера Питера Бойса Уэндела, стала печататься «с продолжением» в «Джордан Мэгэзин», а в марте появилась отдельным изданием. С самого начала публикации она привлекла широкое и пристальное общественное внимание. Довольно тривиальный сюжет – девушка из провинции Нью-Джерси приезжает в Нью-Йорк, чтобы выступать на сцене, – рассказанный просто, но со своеобразной живостью и постоянным призвуком печали, выражавшимся в неадекватности языка; все вместе обладало неотразимым очарованием.

Питер Бойс Уэндел, который – так уж получилось – как раз в это время ратовал за обогащение американского литературного языка путем немедленного введения в словари всех выразительных жаргонных слов, выступил в качестве ярого апологета и метал гром и молнии в поддержку нового таланта, ярко выделяясь на фоне остальных умеренных литературных обозревателей.

Марсия получила по триста долларов за каждую часть публикации «с продолжением», что пришлось очень кстати, так как, несмотря на то что ежемесячное жалованье Горация было гораздо больше того, что когда-либо платили Марсии, Марсия-младшая стала часто издавать пронзительные крики, которые родители интерпретировали как требование оказаться поскорее в спокойной атмосфере за городом. Апрель застал их уютно устроившимися в бунгало в Уэстчестере, с местом под будущую лужайку, местом для гаража, местом для всего, в том числе и для звуконепроницаемого кабинета, в котором – как клятвенно было обещано мистеру Джордану – Марсия будет закрываться для занятий бессмертно-нелитературной литературой, как только нужда в ней ее дочери хоть немного ослабнет.