Аура была цвета голубого сладкого льда, или одного из ее замороженных чистящих средств, но она не была холодной, вытянувшись она плыла в воздухе рядом со мной. Я проснулся как от удара, когда она медленно наклонилась, чтобы поцеловать меня. Затем я оказался в грязном подвале огромного универмага, где в большой фанерной коробке обнаружил выставленные на продажу платья Ауры, упакованные в брикеты размером с кирпич, обмотанные картонной лентой; я взял одно из них, узнал его, потом еще несколько, и снова проснулся, глядя в пустоту. Мне снилось, что мы с ней были на свидании в парке Чапультепек, а теперь я собирался позвонить ей и пригласить снова, но никак не мог вспомнить ее имени. Я задавался вопросом: кто была эта очаровательная молодая женщина? Но я помнил ее лицо и особенно чудесные веснушки на носу. Я проснулся с улыбкой. Как будто то, что я забыл ее имя, было шуткой Ауры с того света.

▄

Лепнина на стыке стен и потолка, напоминающая украшения со свадебного торта; ангел, платье и алтарь; жестяное сердце на стене; ее стол, книги, компьютер, переполненная подставка для ручек, шоколадка ко Дню святого Валентина, набивные шерстяные котята, сделанные в штате Чьяпас, с глазами, как у Сиротки Энни; непарные прикроватные лампы из соседнего антикварного магазина, одна из них красноватого оттенка, с петухом, нарисованным на керамическом основании; ее робосапиен на комоде темного дерева; ее одежда в гардеробной, бутылочки и флакончики с кремами и духами; длинные задернутые шторы, сквозь которые едва просачивается свет; испарение, бульканье, шипение и исступленно трубящие в батареях крошечные слоны, а также гудение ее переносного обогревателя — все это делало комнату уютнее в те долгие холодные зимние недели после случившегося, когда я большую часть времени безучастно лежал распростертый на кровати поверх нашего разноцветного покрывала. Ее вещи, книги, музыка, стойкий, хоть и нежный, аромат духов и согревающий, ласкающий запах всего, что ей принадлежало. Просыпаясь, я слышу похрустывание шин автомобиля по предрассветному снегу; снегоуборочная машина проезжает под окнами с таким грохотом, будто я нахожусь на взлетной полосе.

Однажды вечером на Дегро-стрит я наблюдал, как Аура выманивала бродячую или сбежавшую от кого-то кошку из-под машины. По меньшей мере десять минут она, сложившись пополам в своем пуховике, мяукала и сюсюкала, вертела перед припавшим к земле зверьком варежкой, пока черно-белая полосатая кошка не вылезла, не позволила взять себя на руки и, свесив с предплечья Ауры лапки, не расположилась, как у себя дома. Ты только послушай это мурлыканье! Когда я приблизился, кошка устремила на меня враждебный взгляд. Аура сказала: Франсиско, мы возьмем ее домой! А я ответил: нет, Аура, нам не разрешено держать животных, и ты это знаешь. Еще я сказал: к тому же она наверняка бродячая, кто знает, какие болезни она разносит. А потом повторил: нет, Оуррра, мы не можем.

▄

Прости, что мы не переехали в другую квартиру, прости, что у нас никогда не было собаки или кошки, прости, что мы не сняли квартиру под нами, когда она освободилась, чтобы остаться в Нью-Йорке этим летом и ухаживать за садом, вместо того чтобы лететь в Мехико — обо все этом я писал в письмах к Ауре. Прости, что так вышло с твоей матерью, писал я. Прости, что не знаю, что с ней делать. Прости, что я не смог ей помочь. Чем я вообще могу помочь твоей матери, разве что броситься с Бруклинского моста? Когда примерно через год после твоей смерти я вернулся в Мехико, мне рассказали, что все в университете считают меня виновным в твоей гибели. Если в университете упоминают тебя, меня или нас, то кто-нибудь обязательно скажет: э, никто так и не знает, что там на самом деле случилось. Там что-то произошло, говорят они, но никто не знает что, все это крайне загадочно, он даже не дал показаний, знаете ли, сбежал из страны, так и не сделав заявления, очень подозрительно. Даже твой крестный отец, поэт, профессор литературы, соглашается с этим, потому что боится власти и влияния твоей матери и Леопольдо в университете. Он даже отказался принять участие в памятных чтениях, устроенных твоими друзьями через год с лишним после твоей смерти, только потому что там собирался быть я; он сказал: я должен быть верным Хуаните. Твой крестный, чтобы продемонстрировать Хуаните свою лояльность, сказал, что не прочтет стихотворение и не скажет нескольких слов о тебе во время чтений, потому что там буду я. Почему бы им не сойти с ума? Почему бы ненависти и поискам виноватого не свести их с ума? Самое большее, что я могу сделать, — это попытаться понять и посочувствовать им, возможно, это вообще единственное, что в моих силах.

Последний прочитанный Аурой роман, который она начала в Мехико и закончила за день до нашего отъезда на побережье, был «Короткая жизнь» Хуана Карлоса Онетти. Теперь книга была со мной в Бруклине, но я никак не мог заставить себя взяться за нее. Зато я прочел «Пропащего» Томаса Бернхарда и «У подножия вулкана» — испещренных пометками, сделанными ее рукой. Я был счастлив снова погрузиться в художественное произведение после долгих месяцев копания в литературе про горе и траур, а также книгах, которые, как я предполагал, помогут мне лучше представить себе образ радикального французского психиатра и его лечебницы из романа Ауры. Однажды, раскрыв «Пнина», я с нетерпением поспешил по запутанным следам зеленых чернил Ауры, не добравшись еще и до конца первой главы, я почувствовал волну ее смеха, зародившуюся глубоко внутри и выплеснувшуюся наружу через разомкнутые губы, когда бедняга Пнин понял, что сел не на тот поезд до Кремоны; следующий взрыв смеха: белка добивается, чтобы Пнин нажал на кнопку фонтана с питьевой водой. Аура брала в маленькие зеленые скобочки такие фразы как «зашелестел ветер» и «под серебряным солнцем», а на полях мелко писала «погода». Зачем выводить это слово напротив каждого описания погоды в романе? Я знал зачем. На семинаре ЗАП дал всем задание вести дневник погоды. Замечать погоду, описывать погоду не так просто, как кажется. Обратите внимание, как погода используется в литературе. Каждый день того семестра — параллельно с работой над диссертацией — Аура методично фиксировала погоду в своем блокноте. Позже Венди рассказала мне, что из всех слушателей семинара только две студентки ежедневно делали записи: она и Аура.

Иногда это было подобно божественному дару — вспомнить и физически ощутить смех Ауры внутри себя. Я никогда не мог намеренно вызвать в себе этот смех, но иногда, как за чтением «Пнина», он просто накатывал, будто прилетая из мира духов. Я лишь мог приподнять уголки губ настолько, чтобы щеки округлились и стали похожи на два очищенных яйца всмятку — так я создавал иллюзию безмятежной улыбки Ауры, словно не просто накладывая трехмерную проекцию ее черт поверх моих, а воспроизводя часть ее сущности, куда более мягкой и нежной, чем моя собственная. Я непроизвольно теребил большим пальцем основание безымянного, ожидая ощутить там холод кольца; кольцо свободно болталось, и каждый раз, бросая что-то в мусорную корзину, я придерживал его большим пальцем; я дотрагивался до голой кожи, и меня охватывала паника, но проходила в ту секунду, когда уставший мозг посылал мне ворчливое напоминание: опять? Я снова должен тебе это повторить? — о том, что кольцо висит на цепочке у меня на шее вместе с кольцом Ауры.