Я не хотел брать этот боз. Сказал, чтобы отдали Пулат ака. Он, наверное, очень бедный. Пулат ака сидел на полу и был одет в бозовую рубашку, штаны у него были из плохой выкройки. Люди стали возражать и сказали, что он очень богат. Имеет свой дом, сад, 125 коз, барашек и одного верблюда.

Кассиром в местпроме была Шарипа Исмаилова, мне в парикмахерскую тоже назначили кассира – родственницу Решата – Шевкие. Она стала мне помогать, когда я уходил обедать или по делам: брила и стригла, а деньги отдавала мне.

Рядом со мной, тоже в будке, водкой на разлив торговала Хаир апа, а рядом продавали воду с сиропом «Къизил Су»[182]. Мужчины иногда покупали водку в чайник и заходили ко мне в парикмахерскую, где мы беседовали, выпивали.

Познакомился с Билялом Измайловым. Он помог получить государственную помощь в 5000 рублей, из которой 400 рублей я отдал ему за услугу.

Сразу же по приезде в Паркент я написал заявление коменданту с просьбой встретиться с отцом. Смотрю, мой сосед Мамут агъа за неделю получил такое разрешение, а у меня все нет. Спросил у Мамута, в чем дело. Он сказал: «Бери четверть водки (3 литра в бутыле) и поставь на стол коменданту, тогда уже через неделю получишь ответ». Я так и сделал. Он тут же нашел мое старое заявление и сказал прийти в понедельник за разрешением. Получил я его 10 февраля 1946 года, а 13 февраля отец умер. Было ему 60 лет. Говорят, что причиной была кишечная дизентерия.

Из письма Наджие я узнал, что отец работал завхозом детского дома в Андижане, где уже находился мой братишка Шевкет, который стал сиротой. Получив письмо, я тут же отправил Наджие 900 рублей на расходы, связанные с похоронами, а сам, собрав все необходимые справки, поехал в Андижан. По приезде выяснилось, что никаких денег она не получила. Я пошел на почту и показал квитанцию, но там стали уверять, что деньги вручены. Тогда мой дядя Сеит Ибраим надел гимнастерку со всеми орденами и пошел со мной к начальнику почты. Только тогда мне вернули деньги. Мы провели дува – поминки отца, матери, сестренки.

Комендант в Андижане Самединов сказал, что подготовит документы через два дня. Я не хотел терять времени и принял решение съездить в деревню, где жила и умерла мама. Это была деревня Коклабад Чинабадского района Наманганской области. Поехали вместе с Наджие. Быстро нашли дом, в котором жила мама. Это был сарай. Потолок из камыша, комната черная от дыма, окон нет. Стены небеленые. Внутри жгли костер, а дым выходил через дыру в потолке. Пол – земля. Матрасов не было, ястык[183]– нет. Укрываться тоже было нечем. Я с грустью думал о том, что в Крыму наш дом сожгли фашисты, а то, что осталось, отняли коммунисты. Поэтому в депортацию люди приехали без всего необходимого. Без денег, без еды, и, как результат, были обречены на смерть.

В бывшей комнате мамы теперь жила одинокая старушка Ребия апте. Она нас тепло приняла. Сварила чай, а мы принесли с собой лепешки.

Мы зашли в дом соседа Алымджана ака. У него было две жены. Сам он был парикмахером. Он купил у меня те бритвы, что я забрал у полицаев, еще будучи партизаном.

Потом мы пошли на кладбище. Это было открытое поле без единого деревца или кустарника. Только бугорки желто-бурой земли, и ни единого могильного камня или дощечки. Почти все могилы разрыты голодными шакалами, волками, собаками. Везде валялись черепа, кости из татарских могил. Копать глубокие могилы у людей не было сил.

Не найдя могилы матери, мы прочитали молитвы, которые знали. Поплакали и поехали в Чинабад. Нам показали больницу, в которой лежала и умерла Сабрие. Сходили на кладбище, но найти могилу не смогли и там. Мы прочитали молитву и попросили Всевышнего, чтобы он взял наших родных под свою защиту.

В Чинабаде мы сказали, что пришли к Шевкету. Дети с криком побежали за ним. Он сразу же прибежал к нам. Мы обняли его, приласкали и сказали, что заберем отсюда. Потом пошли к директору и предъявили документы.

Пока в конторе оформляли документы на Шевкета, мы зашли в актовый зал, где услышали татарскую музыку. Кто-то играл на рояле. При нашем приходе музыка прекратилась. Нам рассказали, что на днях один из работников детского дома играл на рояле песню «Варирач», а остальные ее пели: «Ай Акъярда ай Акх Яр турмадаменим къаршимда…»[184]Эта песня была запрещена. Всех шестерых посадили за решетку. Среди арестованных была сестра моего друга Шевкета Халитова. До войны они жили во дворе 13-й образцовой татарской школы, в которой его отец работал извозчиком на одноконке.

Забрав Шевкета, мы втроем вернулись в Андижан. К этому времени уже пришли наши документы из Ташкента о разрешении на выезд в Паркент. При этом комендант Самединов снова предложил мне остаться. Я подумал, но все же решил возвращаться в Паркент.

Купил пять билетов на поезд: два взрослых и три детских. Билеты дали в вагон, в котором ехали депутаты на сессию в Ташкент. Всех выгоняли, пропускали депутатов, а потом уже нас, бедолаг. Кое-как я затолкал Лилю, Шевкета и Гульнар, а Наджие сесть не смогла. Поезд тронулся, тогда я нажал на стоп-кран. Он остановился, но снова тронулся. Я трижды нажимал на стоп-кран, пока с подножки не затащил в вагон Наджие. К этому времени подоспел дядя Сеит-Мемет. Он подал мне наш мешок-багаж. В нем был казан, шесть ложек и несколько мисок, чемодан с моим инструментом остался на перроне, дядя забрал его с собой. За ним мне пришлось ездить еще раз.

Денег на всю эту поездку мне хватило. В Андижане на рынке купил сестре новое красивое платье за 200 рублей. Ей тогда было 20 лет. Она была красивая девушка, а ходила в очень старом платье. Это она спасла от голодной смерти своих сестер и братишку, похоронила Сабрие и маму.

В пути нас оштрафовали за детские билеты, так как только Шевкет выглядел на девять лет, а все остальные были старше. Пришлось заплатить 90 рублей. Кое-как доехали до Ташкента. С вокзала на трамвае в Куйлюк, а оттуда на грузовике до Паркента. Было около 2 часов дня, конец февраля. Было сухо, солнечно, тепло. Встречные знакомые спрашивают, где мой багаж, а я им показываю свой мешок с его нехитрым богатством: казан, миски и ложки. Они удивленно спрашивают: «Как же вы будете жить?»

– Как-нибудь!

Я привел детей в дом тещи. На каждого приходилось 0,75 м2. Все спали на полу на соломе. Мою шинель распороли и из нее сделали одеяло. Как потеплело, стали спать во дворе под орешиной.

У Гульнары ночью стащили фуфайку. На базаре мы поймали воровку, которая ее продавала. Пошли в милицию. Несмотря на то что на фуфайке было написано «Гульнар ФЗУ[185]Андижан», милиционер вернул фуфайку воровке-узбечке, а нас выгнал. Я понял, что здесь мы, крымские татары, полностью бесправны.

Однажды вечером, когда семьи и моя, и тещи собрались вместе, я обратился к жене с такими словами: