Боже, как он хотел, чтоб они ушли. Или уйти самому. И его молитвы были услышаны.

– Почти приехали, – сказал он, Мария-Тереза казалась рядом с ним абсолютно спокойной, тело расслаблено, и она смотрела в окно, положив голову на спинку сиденья.

– Мне кажется, ты можешь еще часами вести машину, – прошептала она, – а я буду счастлива просто сидеть здесь и смотреть, как мимо проносится мир.

Он взял ее за руку, слегка сжав.

– Когда ты последний раз была в отпуске?

– Целую вечность назад.

– Как я тебя понимаю.

Подъехав к Крествуд авеню, 116, он свернул на подъездную дорожку и остановился у крошечного домика с алюминиевой обшивкой, двумя спальнями и бетонной дорожкой, ведущей к входной двери.

Место, где он вырос, никогда не выглядело так хорошо: кусты вокруг фундамента подстрижены, и на большом дубе не было сухих веток – а когда вырастет трава, ее каждую неделю будут скашивать. Также он заменил крышу два года назад, обновил обшивку и переложил подъездную аллею. Это был самый ухоженный дом на улице, если не во всем Вуде.

– Что это? – сказала она.

Он внезапно смутился, но в том и вся соль. Девина никогда здесь не была. И никто из тех, кто работал с ним, даже не знал об этом месте. С тех самых пор, как он начал трудиться, он показывал людям лишь то, чем гордился.

Он открыл дверь.

– Здесь я… вырос.

Мария-Тереза вышла из машины к тому времени, как он подошел, и осматривала каждый дюйм дома, от крыльца до бликов на крыше.

Он взял ее за руку и повел к входной двери. Когда он открыл ее и распахнул, запах искусственного лимона ударил в нос в качестве приветственного коврика, но приветствие это было ненастоящим, такой же подделкой, как и химикаты, образующие этот запах.

Вместе они переступили через порог, Вин щелкнул выключателем в коридоре, а затем закрыл дверь и включил отопление.

Холодный. Сырой. В беспорядке. По сравнению с внешним его видом, внутри дом находился во власти бардака. Вин оставил его в точности таким, каким он был в тот день, когда родители упали с лестницы: памятник безобразию.

– Вот здесь я и вырос, – резко сказал он, глядя на единственный во всем доме свежий оТрэзок ковра – находившийся в футе от лестницы. ОТрэзок, куда они приземлились, свалившись сверху.

Пока Мария-Тереза осматривала все вокруг, он пошел в гостиную и включил лампу, чтобы она увидела жалкий диван с убогими заплатами на подлокотниках… и низенький кофейный столик со следами от сигарет… и книжные полки, больше заставленные пустыми бутылками из-под водки, принадлежавшими его матери, нежели каким-то чтивом.

Ничего себе, свет не пощадил оранжево-желтые занавески, устало свисавшие с гардин из кованого железа, или выгоревший ковер, на котором была потрепанная дорожка, ведущая от дивана на кухню.

По телу пробежали мурашки, когда он прошел через арку и щелкнул выключателем над вытяжкой.

Потрясный дизайн в духе Бетти Крокер находился даже в большем упадке, чем гостиная: на столешницах из «формайка» повсюду красовались круги от консервных банок, стоявших там неделями и покрывшихся снаружи ржавчиной. Холодильник без ручки был цвета зрелой пшеницы, по крайней мере, на день покупки; сейчас трудно отличить, что было намеренным выбором цвета, а что – гнилью и пылью. А сосновые шкафчики… какой ужас. Изначально они блестели, теперь же – потускнели, а на тех, которые находились под старой течью в потолке, полосами вздулась краска, что походило на следы от ядовитого плюща на коже.

Ему было так стыдно за все это.

Истинное поместье Дориана Грея, гниющая реальность, которую он держал взаперти в своем пресловутом чулане, в то время как всему остальному миру показывал лишь красоту и богатство.

Вин обернулся через плечо. Мария-Тереза бродила по кухне, чуть приоткрыв рот, будто видела сцену из фильма, которая потрясла ее до глубины души.

– Я хотел, чтобы ты это увидела, – сказал он, – потому что это правда, которую я никогда никому не открывал. Мои родители были алкоголиками. Папа работал водопроводчиком, а мама курила как паровоз, и этим все сказано. Они часто ссорились и умерли в этом доме, и, честно говоря, я по ним не скучаю и ни капли не сожалею о случившемся. Если это делает меня ублюдком, то мне все равно.

Мария-Тереза подошла к плите. Она подняла старую подставку для ложек, стоявшую на варочной панели между газовыми горелками, и сдула с нее пыль.

– «Великий побег».

– Парк развлечений на севере. Слышала о таком?

– Нет. Говорила же, я не местная.

Он подошел к ней, глядя на дешевую безделушку для туристов с красным логотипом.

– Приобрел во время школьной экскурсии. Думал, может, если другие ребята увидят, как я покупаю матери что-то домашнее, то не догадаются, какая она на самом деле. Почему-то ложь была важна для меня. Я хотел быть нормальным.

Мария-Тереза поставила вещицу на место с большей осторожностью, чем та того заслуживала, и стояла, глядя на нее.

– Каждые вторник и пятницу я хожу на молитвенную группу. В Собор св. Патрика.

От ее откровения у него дух перехватило… и он заставил себя сохранять спокойствие.

– Ты католичка? Я тоже. Ну или, по крайней мере, родители поженились в католической церкви. Сам я не шибко набожный.

Она убрала прядь волос за ухо и, дрожа, вздохнула.

– Я хожу… хожу на эти встречи, потому что хочу находиться рядом с нормальными людьми. Я хочу… однажды снова стать как они. – Ее глаза загорелись, и она встретила его взгляд. – Так что я понимаю. Понимаю…все. Не только дом, но и то, почему ты не приводишь сюда людей.

Сердце Вина колотилось в груди.

– Я рад, – сказал он хриплым голосом.

Она огляделась.

– Да… все до самых мелочей, я все понимаю.

Вин протянул руку.

– Пойдем со мной. Позволь показать остальное.

Мария-Тереза взяла то, что он предлагал, и тепло ее ладони преобразовывало, оживляло все его тело, показывая, каким холодным и онемевшим он обычно был. Вин надеялся, что она примет его, даже с таким прошлым. Молил об этом.

И теперь, видя, что она это сделала, ему, почему-то, захотелось поблагодарить Бога.

Когда они поднимались по лестнице, под дырявым ковром скрипели ступеньки, а перила были такими же устойчивыми, как стоящий в лодке пьяница. Поднявшись наверх, Вин проигнорировал комнату родителей, прошел мимо единственной ванной и остановился перед закрытой дверью.

– Здесь я спал.

Открыв ее, он включил свет. Стоявшая вплотную к свесу чердака, его старая двуспальная кровать все еще была накрыта синим стеганым одеялом, а единственная подушка у изголовья – по-прежнему ровной, как ломоть хлеба. Стол, за которым он делал уроки, когда, в самом деле, корпел над ними, все еще стоял у окна, а лампа, при свете которой занимался, загнута к потолку. На комоде лежали Кубик Рубика, черная расческа «Эйс» и посвященный купальникам номер «Спортс Иллюстрейтед», 1989 года с Кэти Айлэнд на обложке, – все там, где он их и оставил.