После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.

– Ну что, познакомилась с дедушкой?

– Это действительно он?

– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.[39]

– Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…

Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.

– Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. – Джанет посмотрела прямо в его глаза – так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. – Ведь лишней славы это тебе не принесет, – словно извиняясь, добавил он. – К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…

– О чем ты говоришь, папа!? – возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.

* * *

Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр появился – в довольно-таки непристойном халате. Впрочем, Джанет уже давно не реагировала на подобные проявления мелочности.

– Так… так… – забормотал Губерт, чуть ли не обходя ее со всех сторон и оглядывая, как оглядывают произведение искусства, в подлинности которого сомневаются.

«Ему не хватает сейчас только достать лупу», – мысленно усмехнулась она, но вслух довольно сухо сказала:

– Если вам действительно интересно обсудить со мной мою работу, то приступим. У меня не так много времени.

– Я собирался обсуждать не картину, а вас, – огорошил ее Губерт. – С картинами мне все понятно: у вас фантастический темперамент, и это немного портит дело. Вложенная в ваши произведения страсть слишком тягостна, слишком перенапряжена. Вы замужем?

– Нет.

– Так я и думал. Но Бог с вами. – Он вдруг вцепился в ее плечо своей холодной и костлявой рукой. – Ответьте мне прямо: как вы могли быть знакомы с моим сыном?

– Простите, – выдавила из себя Джанет, – но я даже не знаю, кто он.

– Он? – Старик на секунду задумался. – Он был божественным мальчиком, которому дано слишком многое. Но сначала его испортила мать, нимфоманка от природы, потом вся эта музыкальная сволочь и, наконец, какая-то девка решила его доконать, забрюхатев и имея наглость поставить его об этом в известность. Слава Богу, что он не успел повесить себе на шею еще и младенца!

– Но, может быть, он любил ее? – заставив себя не двинуться ни единым мускулом, поинтересовалась Джанет.

– Любил!? – Губерт даже задохнулся от возмущения, и на лице его застыла маска отвращения и ненависти. – Женщин нельзя любить, ими можно только так или иначе пользоваться. Мэтью любил только творчество и мысль, ибо был настоящим мужчиной…

– И вы никогда не интересовались, что стало с его ребенком?

– Нет, конечно! Я вообще полагаю, что все это было блефом и провокацией.

– Но откуда же вам стала известна эта история?

– Не понимаю, о чем мы говорим! – снова возмутился Губерт. – И черт меня дернул рассказывать женщине такие подробности! Но, поверьте, здесь нет никаких тайн, на которые вы, несчастная романтическая душа, вероятно, надеетесь. После гибели моего сына в номере отеля была обнаружена пачка неотправленных в Штаты писем, адресованных этой шлюхе, и из них явствовало… Его мать побрезговала дотронуться до них, а…

– И эти письма у вас? – даже не спросила, а потребовала Джанет, неожиданно для Губерта резко поднимаясь с кресла.

– Да, где-то лежат…

– В таком случае, я делаю вам вполне выгодное предложение. Мою столь привлекшую ваше внимание работу я меняю на эти ветхие бумажки.

– Что за чушь! Картина стоит больших денег, а эти сортирные листки! Здесь какой-то подвох, деточка.

– Никакого. Я действительно интересуюсь тем поколением – и, судя по тому впечатлению, которое произвела на вас моя вещь, вполне успешно, а потому никогда не упускаю возможности понять его еще глубже. Письма – всегда ценное свидетельство времени.

– Но, Боже мой, я бы отдал их вам просто так, они не имеют решительно никакой ценности!

– Я привыкла платить за свои интересы и удовольствия. К тому же я видела, что картина действительно тронула вас. Ну что ж, вы согласны?

– О, разумеется, разумеется, – заторопился Губерт. – Жанно! Жа-а-нно! – позвал он. – Сейчас же найди в третьем архиве картонную папку под номером сто семьдесят четыре!

«Ага, – почему-то со злорадством подумала Джанет, – значит, не просто где-то лежат!»

Не прошло и пяти минут, как Губерт протянул ей старую, каких она никогда не видела, картонную канцелярскую папку:

– Прошу вас. Когда же я буду иметь удовольствие увидеть у себя вашу картину?

– Сразу же после закрытия выставки. Вот моя визитка.

– Не надо, не надо, – отмахнулся старик. – Я вам вполне верю. Вы ведь дочь знаменитого Стивена Шерфорда, президента Си-Эм-Ти?

– Да, – отчеканила Джанет. – Я дочь Стивена Шерфорда. – И с этими словами она покинула виллу, отказавшись от услуг напомаженного шофера.

Красная папка жгла ей руки, и в Бостоне Джанет зашла в первое попавшееся кафе, оказавшееся русским бистро, где забралась в самый дальний угол, попросив официанта никого не сажать за ее столик. Она ожидала увидеть такую же аккуратную стопку, как и та, что однажды открылась ей в мамином кабинете, но обнаружила ворох самых разных бумаг, начиная от ресторанной салфетки и заканчивая счетом из борделя. Она взяла первую попавшуюся.

«…я человек жестокий и жесткий, а потому крайне сентиментальный. Впрочем, долгое время не подозревавший об этом последнем своем качестве. А такое сочетание никогда ни к чему хорошему не приводило, особенно если принадлежит человеку, скажем так, творческому и не мыслящему себя вне искусства. Знаешь ли ты печальную историю последнего рыцаря – Людвига Баварского? И видела ли когда-нибудь сокровенное творение его души – замок снов и грез в бесстрастных альпийских предгорьях? Порой я думаю, что этот замок – мое „я“, нашедшее свою форму в камне. Место это гибельно и сладко, как наркотик, даже сильнее наркотика, ибо берет в плен не тело, а душу. Тот, кто видел хоть раз эти рвущие облака и сердце узкие белые башни, это болезненно-пряное, тускло-золотое убранство и готовые оборваться в бездны мосты под равнодушным Божьим взглядом с пустых и прозрачных небес, тот никогда уже не сможет забыть их. Он просто не сможет без них жить. Даже сейчас, выгнав от себя очередную девку, взятую лишь потому, что в повороте ее шеи я на секунду увидел что-то твое, я закрываю глаза и грежу о том, чтобы глаза того существа, которое сейчас поднимает твой живот, хоть отдаленно напоминали пронзающую человека насквозь синь альпийского озера, еще хранящего жар опущенных в него ладоней безумного короля…»