Помолчав, он продолжил:

– А вы… вы едете в Европу? Бедный Элдерсма, надеюсь, он скоро поправится… Это моя вина, не правда ли, я заставлял его слишком много работать. Но в колонии иначе невозможно, мефрау. Мы все слишком много работаем. Пока не перестаем работать. А вы едете… уже через неделю? Как вам будет приятно увидеться с родителями и услышать хорошую музыку. Я вам очень благодарен. Вы столько для нас сделали, вы были поэзией Лабуванги. Бедная Ява… как ее только не честят. Но страна ведь не виновата, что на эту землю пришли канинефаты[80], завоеватели-варвары, думавшие только о том, как бы разбогатеть и уехать прочь… А если разбогатеть не выходит… то принимаются ее ругать – кто за жару, изначально дарованную этой земле Господом Богом, кто за нехватку духовной пищи, способной напитать душу канинефата. И бедная страна, которую голландцы так ругают, наверное, думает про себя: и зачем они только сюда заявились! А вы… вы тоже не любили Нидерландскую Индию.

– Я пыталась почувствовать ее поэзию. И время от времени мне это удавалось. А в остальном… Я сама виновата, резидент, а не эта прекрасная страна. Лучше бы я, как ваш канинефат, сюда не приезжала! Мой сплин, моя хандра, от которых я страдала в этой стране, полной тайн… я сама в них виновата. Я не ругаю ее, резидент.

Он взял ее за руку, взволнованный, с набежавшими на глаза слезами.

– Спасибо вам за это, – тихо сказал он. – Это ваши слова, ваши собственные слова, слова умной, развитой женщины, а не тех глупых голландцев, которые беснуются, оттого что не нашли здесь того, что отвечало бы их убогим идеалам. Я знаю: ваше внутреннее «я» здесь много страдало. Иначе и быть не может. Но… в этом виновата не здешняя земля.

– Я сама виновата, резидент, – повторила она тихим голосом, с улыбкой.

Ева казалась ему восхитительной. То, что она не разразилась проклятьями, не зашлась в радости оттого, что через несколько дней покинет Яву, было для него отрадой. И когда она встала со словами, что ей пора, он ощутил великую грусть.

– И мы с вами больше никогда не увидимся?

– Не могу обещать, что наше семейство вернется.

– Значит, это прощание навсегда?

– Может быть, мы еще встретимся, в Европе…

Он отмахнулся от этого предположения.

– Я вам искренне благодарен, что вы посетили меня, старика. Я провожу вас до Гарута…

Он крикнул что-то в глубину дома, где скрывались взрослые женщины и хихикали маленькие сестрички. Он поднялся вместе с ней в повозку. Они проехали сквозь папоротниковую аллею, и перед ними вдруг раскинулось священное озеро Леллеса, омраченное парящей над ним стаей вечно беспокойных калонгов.

– Резидент, – прошептала она, – я ощущаю здесь…

Он улыбнулся.

– Это всего-навсего калонги, – сказал он.

– Но в Лабуванги… там это, возможно, была крыса…

Он нахмурил было брови, но потом снова улыбнулся – пышные усы вновь приняли приветливое выражение – и посмотрел вверх.

– Правда? – тихо спросил он. – Вы правда ощущаете это здесь?

– Да.

– А я нет… Каждый человек чувствует это по-разному.

Гигантские крыланы отчаянно кричали своим победоносным пронзительным кликом. Повозка проехала мимо озера и поравнялась с маленькой железнодорожной станцией. Было странно видеть, что в такой пустынной местности сегодня сюда стекалась целая толпа, целый рой разноцветных сунданцев[81], жадно, во все глаза глядевших на медленный поезд, приближавшийся к перрону и выбрасывавший черный дым среди зарослей бамбука. Все глаза были широко открыты, словно в ожидании благодати от того, что увидят, словно первое впечатление станет сокровищем для их души.

– Это поезд с новоиспеченными хаджи, – сказал ван Аудейк, – с теми, кто возвращается из Мекки…

Поезд остановился, и из длинных вагонов третьего класса торжественно и медленно, исполненные благочестия и сознания собственного достоинства, вышли хаджи с богатыми бело-желтыми тюрбанами на головах, с сияющими глазами и высокомерно сжатыми губами, в новых халатах, желтые и пурпурные самары[82]достигали земли. И гудя от восторга, порой со сдерживаемым криком экстаза эта всматривающаяся во вновь прибывших толпа напирала все сильнее, бросалась к узким дверям вагонов… Хаджи торжественно выходили из них. Братья и друзья наперебой хватали их руки, края их золотисто-желтых и пурпурных самаров, и целовали священные ладони, священные одеяния, потому что с ними сюда прибыло что-то из священной Мекки. Они боролись, они толкались вокруг каждого хаджи, стремясь поцеловать его первыми.

Ван Аудейк и Ева, после станции ехавшие медленно-медленно из-за гудящей толпы сунданцев – пришедшие встречать поезд люди все еще окружали новых хаджи, почтительно несли их вещи, подобострастно предлагали им свои тележки, – вдруг посмотрели друг другу в глаза, и хотя ни один не хотел говорить это словами, сказали друг другу взглядом, полным взаимопонимания, что они чувствуют То, То самое – оба, на этот раз оба вместе, здесь, посреди охваченной единым порывом толпы…

Они оба почувствовали Это, Это невыразимое, что таится в земле, что бурлит в вулканах, что доносится с дальним ветром, что обрушивается с ливнями, что грохочет в громовых раскатах, что налетает из-за горизонта за бескрайним морем, что сверкает в черных таинственных глазах туземца, что прячется в его сердце и кроется в его покорной почтительности, что разъедает, как яд и враждебность, тело, душу и жизнь европейцев, что беззвучно сопротивляется победителю, изнуряет его, томит и заставляет умирать медленной смертью, изнуряет долго-долго, томит годами и в конце концов заставляет умереть – если не убивает быстро и драматично: они оба почувствовали Это, это Невыразимое…

И чувствуя Это и одновременно грустя из-за близящегося расставания, они не видели среди волнующейся, колышущейся, гудящей толпы, почтительно несущей вперед желтую и пурпурную святость вернувшихся из Мекки хаджи, они не видели того огромного белого хаджи, возвышавшегося над толпой; а он с ухмылкой смотрел на человека, который хоть и прожил всю свою жизнь на Яве, но всегда был слабее, чем Это…

Пасуруан – Батавия,

октябрь 1899 – февраль 1900