— Давай, дети мои! Навались! — завывал с мостика Урдемалас. — Еще немного! Наддай еще! Чуточку осталось! Почти проскочили! Наддай!

Командир «Мулатки» едва ли пребывал в плену иллюзий или под сенью химер — скорее действовал во исполнение своего служебного долга, не давая гребцам с исхлестанными до живого мяса спинами пасть духом, притом что они готовы были с ним заодно сами пасть замертво над веслами.

— Альгвазил! Дайте им еще хлебнуть! Взбодрись, сучье племя!

Но и крепкое турецкое спиртное чуда не сотворило. Гребцы, обезумев от неистовой работы, от ударов бича, гулявшего по их мокрым от пота и крови, исполосованным рубцами спинам, были при последнем издыхании. «Мулатка» летела стремглав, как я уже докладывал, но и пять вражьих галер висели у нас на хвосте, совсем неподалеку от кормового фонаря, и пушки их время от времени посылали нам выстрел, за которым тотчас следовал треск раскрошенного дерева и страдальческие вопли раненых — или же, если канониры брали выше, ядро с таким звуком, словно рвалось полотно, прошивало воздух у нас над головой и обрушивалось, взметнув столб пены, в море.

— «Каридад» отстает!

Мы сгрудились на правом борту поглядеть, что случилось, и крик отчаяния пронесся по всему кораблю. Флагманская галера, сильно поврежденная при прорыве через фронт, потеряв много весел и гребцов — кто убит, кто ранен, кто вконец изнемог, — сбилась с согласного и скорого хода, и мы постепенно уходили вперед. Еще минута — и вот она уже на пистолетный выстрел от нашей кормы и отстает все больше. Мы видели, как дон Агустин Пиментель, Мачин де Горостьола и прочие командиры в отчаянии глядят назад, меж тем как турки, с каждым взмахом весел неумолимо сокращая расстояние, нагоняют их. Весла «Каридад» двигались вразнобой, иногда цепляясь друг за друга, а кое-какие и вовсе уже замерли и теперь бессильно волочились по воде. Заметили мы и то, как нескольких убитых галерников, расковав, сбросили в море.

— Эти свое отплавали, — сказал какой-то солдат.

— Лучше они, чем мы, — заметил другой.

— Хватит и на нашу долю.

«Каридад Негра» окончательно отстала. Кое-кто из нас еще пытался кричать им что-то ободряющее, но все это было уже бесполезно. Мы видели с бортов, что обессилевшую, окончательно потерявшую ход галеру вот-вот настигнут турки, и наши товарищи смотрели, как мы уходим прочь, оставляя ее врагу. Они выкрикивали слова, которых мы уже не слышали, и несколько бискайцев, вскинув руки, прощались со своими земляками на «Мулатке», прежде чем собраться на корме и запалить фитили аркебуз и мушкетов. Что ж, по крайней мере, пока живы Мачин де Горостьола и его люди, туркам эта добыча обойдется недешево.

— Командиров на мостик! — от одного к другому побежал приказ.

На галере наступила мертвая тишина. Собрались пастухи, гласит старинная поговорка, жди, овечка, вертел. Люди расступались, давая дорогу сержанту Кемадо, прапорщику Лабахосу и комиту, угрюмо шагавшим на корму. Прошел следом и капитан Алатристе. Прошел мимо, то ли в самом деле не заметив меня, то ли мне так показалось. Во взгляде ледяных глаз отсутствовало всякое выражение, и казалось, он созерцает такое, что не имеет отношения ни к морю, ни ко всем нам. Мне хорошо знаком был этот взгляд. И я понял, что бискайцы с «Каридад» сейчас всего лишь торят путь, в который вскорости тронемся и мы.

— Гребная команда выдохлась окончательно, — промолвил капитан Урдемалас.

Диего Алатристе взглянул на куршею. Даже удары бичей, которыми подкомит и судовой альгвазил охаживали окончательно выбившихся из сил галерников, уже не могли заставить их грести, как того требовала обстановка. Подобно «Каридад», наша галера постепенно замедляла ход, меж тем как турки приближались неуклонно.

— Через четверть часа догонят и вцепятся.

— Может, все-таки господа солдаты соблаговолят погрести, а? — спросил комит. — Хоть кто-нибудь…

Прапорщик Лабахос очень раздраженно отвечал, что нет, ни за что на свете не согласятся. По его словам, он уже потолковал кое с кем из своих людей — нет, даже при том, как оборачивается дело, никто не желает сесть на весла. Боже упаси, говорят. Лучше сдохнуть, чем стать галерником.

— Да и потом… когда на хвосте висят пять галер, ничего уже не сделаешь, хоть в лепешку расшибись. Мои люди — солдаты и дело свое исполняют толково и храбро. А дело их — воевать, а не веслом махать.

— Смотрите, как бы при таком раскладе не пришлось веслом махать в цепях да под полумесяцем, — с сердцем сказал комит.

— Это если сдадимся. А сдаваться, нет ли — каждый за себя сам решает.

Диего Алатристе разглядывал солдат, стоявших по бортам. Лабахос не кривил душой. Даже в нынешнем своем и более чем печальном положении, ожидая, когда исполнят над ними приговор, кассации не подлежащий, люди не утратили свой свирепый, грозный и воинственный вид. Это была лучшая в целом свете пехота, и Алатристе прекрасно знал, почему она так хороша. Уже почти полтора столетия доводили ее до совершенства сменяющие друг друга поколения этих солдат — «господ солдат», как требовали они, чтобы к ним обращались, — и это продлится до тех пор, пока из их скудного военного лексикона не исчезнет слово «репутация». Они соглашались терпеть лишения, сносить голод и жажду, подставлять грудь свинцу и стали, готовы были принять смерть или тяжкие увечья, воюя, как в песне поется, «не из чести, не из платы», но лишь потому, что рядом есть товарищ, и стыдно сплоховать перед ним, осрамиться, не соблюсти себя. Нет, разумеется, даже во спасение жизни своей они за весла не сядут. Вот если бы никто не узнал и не увидел, чем приходится жертвовать ради жизни, ради свободы, — тогда дело другое. Алатристе и сам в случае крайней необходимости не погнушался бы усесться на гребную банку и взяться за скобу-рукоятку на вальке — да что там «не погнушался»! — первым бы пошел! Однако ни он, ни самый что ни на есть лихой здешний вояка никогда не согласятся на это прилюдно, чтобы не утерять в глазах всего мира то единственное, чего не смогли бы их лишить ни короли, ни вельможи, ни монахи, ни враги, ни даже болезнь и смерть: образ, который они сами себе выковали, великую мнимость, состоящую в том, что назвавший себя «идальго» никогда ничьим рабом не будет. Испанский солдат честь своего ремесла не уронит. Все это, разумеется, глубоко противно здравому смыслу, о чем, помнится, говорил один берберский пират в комедии, вдруг вспомнившейся Алатристе. Будто сами собой сказались сейчас в голове такие слова:

Пока христианин-ворона

хранит достоинство и честь,

и, чтоб им не нанесть урона,

гнушается на весла сесть, —

Мы, наш бесчестный чтя обычай,

гребем — и прошибаем борт:

христианин дворянством горд,

а мы — победой и добычей.

Вслух, впрочем, он их не повторил. Было не до стихов, да и не в его обычае вести такие речи. Но, без сомнения, заключил он, опять же про себя, такой подход решает судьбу «Мулатки», а когда-нибудь, в иные времена, вгонит в гроб и саму Испанию, но, правда, тогда уж ему никакого дела до этого не будет. По крайней мере, пусть такое вот отчаянное высокомерие послужит утешением ему и ему подобным. Как только узнаёшь, из какой материи знамена шьют, иных правил уже не придерживаешься.