— Ах, оставь! — машет рукой Ниночка. — Чего это он неприспособленный? Сам готовит, сам стирает, сам полки делает… Уж кто другой, а твой Толик не пропадет!

— Девочки, а давайте я сказку расскажу, — предлагает Игорь. — Жил в одном королевстве свирепый дракон. Каждое утро ему на завтрак приводили красивую девушку…

— Опять он о еде! — возмущается Ниночка. — Ты что, нарочно, что ли?.. У меня и так живот к позвоночнику прилип!

— Что же я могу поделать? — вздыхает Игорь. — На том стоит весь мировой фольклор. Раз — и слопал Красную Шапочку!

— Игорь! — тихо спрашивает Аллочка. — Как ты думаешь, что с нами будет?.. Неужели нам позволят вот так умереть? Господи, уж лучше бы нас всех арестовали!

* * *

— …Лен, ты спишь? — Сима в темноте подползает к прикорнувшей в углу Гвоздиловой. — Я хочу сказать тебе… В общем, ты прости меня… Ну, ты понимаешь за что… Я была дура!

— Я не сержусь, Сима! — как всегда, ровно отвечает Гвоздилова. — Я сама актриса и хорошо знаю, что такое артисты. Им надо все время с кем-то бороться. Это оттого, что их унижают…

— Вот, возьми! — Сима протягивает Гвоздиловой сверток. — Это твое. Ну, трусики… Я спрятала их тогда в душевой… Обозлилась на тебя… А теперь вижу — ты… Возьми, а?

— Вы так торжественно их преподносите, — смеется Гвоздилова. — Как переходящее знамя. Так и хочется горячо поблагодарить вас за оказанное доверие!

* * *

— …А в Пицунду мы можем поехать осенью! — говорит Татьяна. — Путевки будут, мне обещали.

Татьяна видит, как лицо Левушки покрывается бисером пота.

— Что, что, Левушка? Опять сердце?..

— Ерунда! — морщится Левушка. — Обыкновенный спазм! Это от перемены погоды… Ничего, сейчас отпустит!

— Левушка, я боюсь! — Татьяна прикладывает ухо к Левушкиной груди. — Бухает, как молоток! Очень болит, да? Давай вызовем врача?

— И думать забудь! — отстраняется Левушка. — Только врачей здесь не хватало!.. Накормят тебя через трубочку — и кончилась твоя голодовка!

— Да пошла она к черту, эта голодовка! — плачет Татьяна. — У тебя больное сердце! Тебе нужен режим! И ребята вон еле ходят… Давай вызовем!..

— Не смей! — сипит Левушка. — Ты сделаешь мне только хуже!. Меня уже отпустило! Правда, отпустило!

Левушка умиротворенно улыбается, чмокает Татьяну в губы и демонстративно поворачивается на правый бок. Татьяна еще какое-то время с тревогой смотрит ему в лицо и успокаивается только тогда, когда слышит ровное и размеренное сопение.

* * *

…И снова по театральным переходам несется взмыленная группа начальников. Юрий Михайлович, Анна Кузьминична, трое из райкома и сопровождающие их молодые люди с короткими спортивными прическами и в костюмчиках чехословацкого производства.

* * *

…Актеры молча выстроились на сцене… Ни звука, ни движения. Глядя на эту безмолвную толпу, можно предположить, что визит высоких гостей не производит на них никакого впечатления. В глазах актеров — ни страха, ни ожидания, ни любопытства.

На этом фоне Юрий Михайлович, и без того изрядно подрастерявший большую часть своего сановного достоинства, выглядит жалким и униженным просителем.

— Товарищи! — произносит Юрий Михайлович, и на лице его брезжит извиняющаяся улыбка. — Вышестоящие инстанции ознакомились с вашими требованиями и сочли возможным их удовлетворить. Приказ об увольнении актеров аннулирован. Спектакли Рябинина сохраняются в репертуаре. Фамилия его соответственно остается в афише… Что же касается возвращения Рябинину гражданства… тут вопрос более сложный… необходимо выяснить мнение самого Рябинина… с ним будут вестись переговоры…

Юрий Михайлович спотыкается на полуслове. Он ждал любой реакции — смеха, ропота, но только не этой странной аморфной тишины. Не обрадовались, не разозлились. Стоят и молчат.

И Юрий Михайлович, пугаясь этого равнодушного безмолвия, начинает торопливо начинять паузу словами:

— Поверьте, товарищи… Делается все возможное… К сожалению, вопрос о возвращении гражданства находится не в компетенции министерства культуры… Но компетентные органы прилагают все усилия…

И снова глухой ухаб тишины. Никто не двигается, никто не произносит ни слова. И Юрий Михайлович, окончательно теряя остатки респектабельности, продолжает барахтаться в этой тишине, с ужасом чувствуя, что увязает в ней все глубже…

— Я уверен, товарищи, что вопрос решится положительно… Просто следует запастись терпением… Нельзя форсировать события… Товарищи, почему вы молчите?.. Скажите хоть что-нибудь!..

И опять — ни звука в ответ… Хоть бы один вздохнул, зевнул или переступил с ноги на ногу!..

Тишина становится для визитеров невыносимой, превращается в настоящую пытку. Непостижимые типы — эти артисты. Стоят и смотрят. И по их глазам не понять, слышат ли они, что им говорят…

— Да люди вы или нет? — неожиданно кричит Анна Кузьминична. И на глазах у нее закипают слезы. — Что вы еще от нас хотите? Хватит нас мучить! Если вам не жаль самих себя, то пожалейте хотя бы Юрия Михайловича!.. У него предынфарктное состояние!

— Не надо кричать, — негромко говорит Боря. — Спасибо за информацию. Мы все поняли. К сожалению, ваш визит запоздал. Голодовка была бы прекращена и без вашего прихода.

Толпа актеров расступается, открывая глубину сцены, и у Юрия Михайловича обрывается сердце: там, на сцене, привязанный веревками к деревянным носилкам, торжественный и неподвижный, лежит Левушка.

На секунду в мозгу Юрия Михайловича вспыхивает слабая искра надежды — не очередной ли розыгрыш? — но тут же гаснет, не успев оформиться в сколько-нибудь внятную мысль. Нет, никакой это не розыгрыш. У смерти свое особое выражение лица. Его видно сразу. Оно проступает сквозь любой грим.

— Простите, — говорит Боря, обращаясь в зал. — Но мы хотели бы остаться одни. Нам надо проститься с нашим товарищем. Не волнуйтесь, никаких эксцессов не будет. Через несколько минут мы покинем это помещение…

* * *

…Актеры тщательно и подробно готовятся к своему выходу на публику. Натягивают на себя хламиды. Накладывают грим. Подводят глаза. И вот уже исчезают желтизна кожи, заострившиеся носы и впалые щеки. Словом, кто угодно, только не те, которых наблюдали еще минуту назад.

* * *

…Впервые за это время мы выбираемся из глубоких, душных и полутемных театральных помещений на залитую солнцем весеннюю улицу.

Собравшаяся перед театром толпа под приглядом милиции ведет себя довольно спокойно, однако в этой толпе чувствуются притаившиеся до поры грозовые разряды. Внимание собравшихся приковано к обшарпанной неказистой двери служебного входа. Наконец дверь распахивается — и перед толпой предстает странная похоронная процессия: группа людей с раскрашенными лицами и облаченными в декоративные лохмотья несет на плечах носилки со столь же экстравагантно выглядящим покойником. Должно быть, вот так же средневековая толпа реагировала на появление «ведьм», которых выставляли на площадях, дабы обыватель мог напрямую выразить