А в оставленном красногвардейцами доме пожилая, лет тридцати пяти, дама пыталась оттащить дочь от окна:

— Лиза, немедленно отойди, это опасно! Там же стреляют!

— Мама, нынче в Петербурге везде стреляют! — сопротивлялась Лизавета Михайловна. — Ты только посмотри, какой он мужественный!

Дарья Алексеевна Лопухина не удержалась и бросила взгляд на кипевшую внизу рукопашную схватку. Бросила и не смогла уже оторвать, так и застыла, сжав подоконник побелевшими пальцами.

— Да, Лизонька, он такой… И не старый совсем, это борода прибавляет возраст.

— Мама! — Дочь отвлеклась от захватывающего зрелища и нахмурила брови: — Федору Ивановичу только двадцать лет минуло, и он вообще не носит бороду.

— Кто? Я не про… Ох! — Дарья Алексеевна вскрикнула, когда на отца Николая насели сразу трое, и выдохнула с облегчением, увидев, как сабля в умелых руках священника перечеркнула шею ближайшего из нападавших. — Какой мужчина!

— Феденька! — Лизавета Михайловна чуть не выпрыгнула со второго этажа при виде упавшего Толстого. Нет, поднялся и, орудуя винтовкой как дубиной, бросился вперед. — Феденька…

Лопухина-старшая первой взяла себя в руки и строго кашлянула:

— Лизонька, нельзя так открыто выражать чувства. Это просто неприлично, и твой покойный отец подобное бы не одобрил.

— Но, мама! Его ведь могут убить!

— И Николая Михайловича… э-э-э… в смысле… отца Николая… Доченька, на войне любого могут убить!

— Его не могут! — крикнула Лиза со слезами в голосе.

И в глубине души Дарья Алексеевна была согласна с ней. Господь не допустит гибели Федора Толстого и… и остальных, потому что это будет просто несправедливо и нечестно! Такая любовь должна быть вознаграждена! И вознаграждения достойна не только Лизонька, но и… Нет, грешные мысли стоит оставить на потом, сначала устроить бы судьбу дочери.

А Федор Иванович является в высшей степени достойной партией. Дело даже не в знатности и древности рода — в нынешние времена, как при Петре Алексеевиче, они не играют никакой роли. Тут другое! Толстой в Красной гвардии. И этим все сказано!

— Что сказано, матушка? — переспросила Лизавета Михайловна. — О чем ты говоришь?

— Я молчу.

— Очень громко молчишь.

Дарья Алексеевна, раздосадованная на то, что ненароком произнесла вслух потаенные мысли, не ответила. К чему слова, если и так все понятно? Дочку замуж, а самой… Так, а приданое? Деньгами как-то неблагородно, деревни с крепостными взяты в казну еще весной… Надо бы с графом Кулибиным посоветоваться — приближенный к императорской особе механик дурного не подскажет. А если… ну да, если войти в долю с Иваном Петровичем на каком-нибудь оружейном заводе? Вполне пристойный подарок молодоженам. Это вам не плебейские суконные мануфактуры, наподобие тех, в которые вложены средства у Вяземских. То-то Зинаида Петровна сразу перестанет нос задирать.

В размышлениях Лопухина-старшая не сразу расслышала возглас дочери:

— Матушка, да там же сам государь Павел Петрович! Ты только посмотри!

— Где? — Дарья Алексеевна встрепенулась и вгляделась внимательнее. — Господи помилуй!

Из дверей соседнего дома действительно появился император. Нетвердо стоящий на ногах, поддерживаемый с двух сторон Александром Андреевичем Тучковым и неизвестным егерем, он сжимал в руке обломок шпаги и улыбался. Вот повернул голову к Федору Толстому и что-то сказал. Тот вытянулся во фрунт и показал на Ивана Лопухина. Все трое одновременно рассмеялись.

— Матушка! — взвизгнула Лизавета Михайловна. — Мне государь рукой помахал! Два раза!

— Значит, нужно поставить на стол два новых прибора. Ужин, надеюсь, не остыл?

— Но там же еще простой солдат?!

Дарья Алексеевна укоризненно посмотрела на дочь:

— У Павла Петровича, дорогая моя, нет простых солдат. И распорядись же, наконец, насчет приборов!

Документ 20

«Собственноручное письмо графа П. Завадовскаго графу А. А. Аракчееву. 20 сентября 1801 г. С.-Петербург.

Милостивый государь мой, граф Алексей Андреевич. Просил и еще прошу Вашего сиятельства возстановить порядок учения и очистить от негодяев Ярославскую гимназию, в которой оные, пианствуя во славу Русского оружия и его победу, изблевали хулу английскому монарху и всем его родственникам женскаго полу. Каково же основателю оной, Демидову, видеть таковые плоды от своих благотворений! Я надеюсь, что ваши распоряжения и посланный экзекутором, о чем меня уведомляете, подымут в Ярославле падшее учение.

Дай Бог вам также перевести партию Бахуса и своею попечительностию превратить в светило хаос Московскаго университета, студенты коего выдвинули петицию с требованиями позволить им сожительствовать с адмиралом Г. Нельсоном как с непотребными девками.

Присовокуплю к сим желаниям истинное мое почтение и нелицемерную преданность, с коими пребываю вашего сиятельства покорнейшим слугою.

Г. Петр Завадовский».

«Рапорт московскаго обер-полициймейстера Каверина московскому генерал-губернатору Х. И. Бенкендорфу.

Вчерашняго числа было благородное собрание, где я по болезни моей быть не мог, а г-н полициймейстер полковник и кавалер Ивашкин уведомил меня, что в оном было 225 персон, и что некоторые приезжали и были в собрании во фраках, что привело их к побоям со стороны возмущенных сим беспардонным пренебрежением дворян.

Директор Благороднаго в Москве собрания господин действительный тайный советник и кавалер Апполон Андреевич Волков вчерашняго числа, встретясь со мной в манеже берейтора Хиарини и объяснив мне, что Благородное собрание ныне почти совсем прекращается, дал мне знать, что при наступлении теперь времени к новой подписке на оное для будущаго года, дабы совершенно не разрушить онаго, предполагает он не воспрещать приезжать в оное и во фраках, приводя в доказательство, что не все, кто носит фрак, является англинским пособником. Я сего числа, нарочно был у господина действительнаго тайнаго советника и кавалера Николая Ивановича Маслова, который также с своей стороны находит дозволение сие с выгодами, Благороднаго собрания сообразным. Не могши дать сам собою согласия моего, также и не имея права без согласия директоров допускать в одеянии, называемом фрак, суде бы кто в сие собрание в оном приехал, представя о том Вашему Высокопревосходительству, испрашиваю начальническаго в резолюции предписания».

Резолюция Христофора Ивановича Бенкендорфа: «Хоть голые приедут. Плевать».

Нездоровый какой-то блеск в глазах у нашей любезной хозяйки. И, что самое странное, его вижу исключительно я один. Остальные преспокойно стучат вилками и ножами и совсем не замечают бросаемые Дарьей Алексеевной взгляды. Ефимыч вон вообще смущен столь блистательным обществом и молчит. Уткнувшись в тарелку. Кого тут стесняться, меня? Разве что юной девицы, непрерывно подкладывающей особо лакомые кусочки красногвардейцу Федору Толстому. Пробивается к сердцу через желудок? Напрасно, есть более короткий путь. Нет, не поймите превратно, ничего такого неприличного не подразумеваю…