слова, любуясь их необыкновенным, как ей казалось, звучанием.Kur bėga Šešupė, kur Nemunas teka, Tai mūsų tėvynė, graži Lietuva, —

декламировала Сусанна Мар, каждый раз находя в стихах Майрониса все новое очарование и пытаясь заставить заговорить по-русски строфы поэта.

Чем больше углублялась Сусанна Мар в литовскую поэзию, тем больше она любила ее. Ее интересовали особенно те поэты, которых она лично узнала в Москве, — Гира, Корсакас, Межелайтис, — хотя она знала и менее известных наших писателей. Как сестру, она полюбила Саломею Нерис и не раз говорила о ней как о великой советской поэтессе. Свою любовь к ней дочь Армении доказала, написав замечательные страницы воспоминаний о Саломее Нерис, опубликованные после войны в книге «Встреча с Литвой».

(После войны Сусанна Мар не раз бывала в Вильнюсе и Каунасе, продолжая углублять свое знание литовского языка, любуясь пейзажем края, который раньше она знала только по рассказам литовских поэтов, стараясь глубже понять историю нашего народа, радуясь новым его победам. Может быть, любовь к Литве помогла ей перевести на русский язык и «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича. Сусанна Мар в Москве охотно участвовала в различных литературных вечерах литовских поэтов, которые проводились во время декад и по другим случаям. Кажется, в последний раз вместе с литовцами в Москве в зале Союза писателей она участвовала в вечере, посвященном 60-летию своей подруги Саломеи Нерис в 1964 году, где выступила с воспоминаниями.

Наша дружба продолжалась до смерти Сусанны Мар. В последнее время, вернувшись к прозе, я меньше сталкивался с Сусанной Мар как с переводчицей. Но она не раз бывала у меня в Каунасе и в Вильнюсе, и всегда меня радовала ее любовь к нашей республике, к ее поэтам, природе и людям.

В последние годы мы изредка обменивались письмами. Она писала мне о новых моих книгах, предлагала новые темы. Последнее письмо Сусанна Мар прислала мне в начале марта 1965 года. Отвечая на мою просьбу выступить с воспоминаниями о тех умерших литовских писателях, которых она полюбила еще в годы Отечественной войны, Сусанна Мар писала:

«Разумеется, я с удовольствием напишу о литовцах в Москве, умещусь в полтора авторских листа, я немногословна. Кроме Саломеи хочу написать о Пятрасе (Цвирке). Мы подружились с ним в Литве, а не в Москве. Было так: Корсакас хотел срубить дерево на улице Снядецких, чтоб не было сырости в Союзе. Я больше всего на свете люблю деревья, и Цвирка, став председателем Союза, сразу успокоил меня: «Ни за что не позволю срубить дерево». Воспоминаний о нем у меня много, и интересных, как он сам. Еще хочу написать о Палецкисе, поскольку помню его о такой замечательной и благородной стороны, что жаль это не запечатлеть.

Увы, здоровье у меня плохое… поэтому я хотела бы иметь редактором Вас и писать специально для «Пяргале», или куда Вы сочтете нужным».

У меня нет сведений, позволила ли тяжелая болезнь, уведшая поэтессу в могилу, выполнить ее последний замысел.

(Сейчас литовская литература, литовская поэзия обзавелась друзьями, почитателями, переводчиками, популяризаторами из числа виднейших русских писателей и поэтов. Но мы никогда не забудем тех людей, которые еще в самом начале, в тяжелейшие годы Отечественной войны, первыми протянули нам руку дружеской помощи, помогли вывести нашу литературу на всесоюзную арену и отдали делу ее популяризации свои способности, сердце, много лет труда. Среди таких людей одно из первых мест всегда будет принадлежать Сусанне Мар.)

В Клубе Союза писателей часто проводились различные мероприятия, которые привлекали писателей и их друзей. Незабываемым был вечер Ираклия Андроникова.

Известный исследователь жизни и творчества Лермонтова отличался еще и талантом подражать людям, с которыми встречался. Об этом в Москве рассказывали все. Кажется, сам Андроников избегал публично исполнять свою программу и охотнее выступал перед друзьями. Но вот как-то разнесся слух, что он согласился выступить в Доме литераторов. Само собой разумеется, что в этот вечер клуб уже за добрый час перед началом был заполнен публикой.

И впрямь вечер Ираклия Андроникова превзошел все мои ожидания. Я видел талантливых имитаторов — хотя бы Цвирку, — но это было что-то другое. Андроников, актер феноменальных способностей, казалось, без особых усилий так удивительно передавал движения, голос и тончайшие интонации изображаемых лиц, что с самых первых минут до конца вечера нельзя было оторвать от него взгляда. Он изображал известных всем поэта Самуила Маршака и Алексея Толстого, академика Отто Шмидта, критика Валерия Кирпотина и других; если закрыть глаза, просто нельзя было поверить, что слышишь Андроникова. Зрители покатывались со смеху, а некоторые из изображаемых сидели в зале и сами не знали, обижаться или смеяться тоже. Андроников рассказывал о них целые новеллы, в которых, они представали в семье и в общественной жизни своеобразными и одновременно комичными личностями (может быть, весь комизм заключался именно в подчеркнутом своеобразии)… Это действительно было редкое и высокое искусство.

(Андроников впоследствии развил некоторые из своих рассказов в интересные, опубликованные в печати новеллы, а другие талантливо повторяет на сцене.)

Я думаю, что одним из самых значительных художественных переживаний за годы войны как у меня, так и у тысяч москвичей была «Седьмая симфония» Дмитрия Шостаковича. Ее мы услышали в прекрасном Колонном зале 29 марта 1942 года.

Рядом с постоянными посетителями концерта сидели сотни людей в военной форме — генералы, полковники, рядовые… Еще перед тем, как за дирижерский пульт встал виднейший дирижер Самуил Самосуд, весь зал стоя приветствовал автора и его подвиг. Для собравшихся не было секретом то, что композитор свое произведение, впервые исполненное в Куйбышеве в конце декабря, писал в первые месяцы войны в осажденном Ленинграде, под обстрелом артиллерии, и завершил на берегах Волги. В Ленинграде он был начальником противовоздушной обороны дома, в котором жил, и не раз, отправляясь на дежурство, вписывал между нотами буквы «В. Т.» (воздушная тревога). Все только что читали его статью, напечатанную в день концерта в «Правде», в которой он среди прочего писал: