— Какую прогулку! Мы в поход.

Как же он обрадовался, дурачок. Запрыгал, закричал. Как-то редко у них выходило вместе погулять. Всегда бы так — вечно тормозящий Теплый одевался сейчас, как ветер, то есть, конечно, водолазка наизнанку, свитер задом наперед — зато быстро! Она переодевала его, кутала поплотней, вот тебе шарф, вот шапка, варежки не забудь. Из глаз снова вдруг покатились слезы — быстрым градом.

Теплый поднял голову. Заметил, застыл.

— Мама, ты… — плачешь?

— Глупенький, я так играю.

— Во что? — он замер, улыбка приклеилась к лицу, и верит, и не верит.

— Что плачу.

Теплый внимательно смотрел. А она уже утерла слезы, да правда играю, что вот мы уезжаем, из дома, ах, как мне жалко оставлять мои бедные кастрюльки! Мои крышечки!

Теплый уже смеялся, подхватывая игру, настроение у него всегда менялось мгновенно.

— И сковородочки?

— И сковородочки, — она завыла, придуриваясь, дальше.

— И мне тоже! Мои игрушечки, до свиданья! — Теплый попытался изобразить печаль.

Крепя на холодильник записку папе («Уехали путешествовать. Позвоним завтра. Каша гречневая на плите»), она спрашивала:

— Знаешь, куда мы поедем?

— Нет! — ликовал Теплый.

— Я тоже! — хохотала Тетя, стоя уже в коридоре, застегивая куртку.

Они взяли по рюкзаку — Теплый свой маленький, детский, зеленого крокодильчика, Тетя — побольше, ходила когда-то с ним в лес, со школьниками, заперла дверь. В лифте вжала кнопку мобильного и отключила, отключила его. Как сразу стало хорошо.

С этой минуты настоящее станет прошлым. И никогда больше не будет лапающих рук. Бьющих по щекам. Подлых пожилых любовников, смеющихся над ее любовью. Она и ее сын — какое счастье!

Доехали до кольца, «Киевская», «Курская», «Белорусская» — сколько вокзалов в Москве, не сосчитать.

— Куда поедем — в Киев, Курск, в Белоруссию? — говорит Тетя Теплому в самое ухо. Им уступили место, они сидят рядышком.

— В Белоруссию! — не задумываясь, откликается Теплый.

Они выскакивают на «Белорусской».

— А это называется «вокзал». Все вокзалы немножко дворцы, в каждом живет царь, царевич, король, но вот в этом царевна по прозвищу Белая Руся.

Теплый хмыкает приветливо ее неуклюжей шутке.

— Мам, смотри.

В здание вокзала в большой корзине едут два котенка, высунули головы из-под серого шерстяного платка, корзину держит крепкая красная рука бабки. Вместе с котятами они идут к кассе.

— Куда вам?

— А куда — ближайший поезд? — спрашивает Тетя.

— Женщина!

Молодая, хмурая кассирша. Брови вразлет, алая полоска поджатых губ, желтизна вечной обиды под глазами. Произносит медленно, жестко:

— В какой вам город?

Она растерянно смотрит в стекло, пупырчатый кружок микрофона, мелкий календарик с пейзажем, приклеенный на стекло — и внезапно понимает, в какой, какой город — все правильно, вот почему они здесь, на Белорусском, конечно же, вокзале, потому что все в этом мире неспроста — ее давно ждут, ее звали в гости, учитель истории и математики С.П. Голубев!

— В Калинов, — спокойно отвечает она. — Как туда лучше?

— Прямого нет, — чеканит, чуть успокоившись, кассирша, — можно через Рыбинск, можно еще…

Кассиршу перебивает голос (свыше?), металлический, ровный, с невидимыми льдинками, прослаивающими слова: «Внимание! Поезд Москва — Рыбинск отправляется с четвертой платформы».

— Да, давайте через Рыбинск. На ближайший.

— Он отправляется через семь минут! — в голосе кассирши испуг.

«Ненормальная!» — вот что читает Тетя в ее глазах и почти кричит:

— Вот и отлично! Пробивайте. Плацкарт.

— Так мы в Калинов? — кричит на ходу Теплый.

— Да! Если успеем! Нас позвал туда один человек. Беги быстрей.

Поезд их милостиво дожидается, даже до нужного вагона они долетают, благо он близко, показывают крашеной проводнице в белых кудряшках билеты — Теплый смотрит на Тетю, явно хочет спросить что-то, Тетя побыстрее затаскивает его в вагон — потом, потом, миленький, они ищут свои места. Поезд вздыхает и трогается — успели.

Теплый блаженствует — все ему впервой.

— Это что же, сейчас лавки, а потом будут наши кровати?

— Ну да.

— А это что, наш такой стол?

Запахи человека: сигаретного дыма из тамбура, пива от двух работяг, явно едущих на выходные домой, огурца и вареного яйца от полной женщины из русского селенья, сидящей напротив, на нижнем сиденье в двушке, — потухший взор, мягкие натруженные руки, аккуратно разворачивают, умело режут — огурец на кружки, яйца на колесики. Слегка дохнуло жасмином — от девушки в белом свитере из их купейного отсека. Теплый взглянул на девушку, слава богу, волосы у нее короткие — мелькает у Тети, но пока за окном ему интересней — мелькают шлагбаумы, на поезд лает собака Жучка из старой книжки, черная, с закрученным хвостом, лежит совсем еще белый снег под деревьями, и тихо летит к земле мартовский вечер, сырой, неуютный, зажигая огни. В вагоне душно, но окно намертво забито, может, и к лучшему — не продует. В туалете качает, но Теплому весело даже это.

Он попал в железный кружок несмотря на качку. Тетя помогает ему застегнуться, умывает мордочку, промакивает полотенцем.

— Мама! Это же кухонное полотенце, — удивляется Теплый.

— Поезд и есть такая большая кухня, — отвечает Тетя первое, что приходит в голову.

Теплый задумывается, но не спрашивает — почему. Когда Тетя возвращается от проводницы с бельем, ее мальчик, разумеется, уже ведет беседу с девушкой.

— Это моя мама! — объясняет Теплый девушке. — А это Наташа.

По приятному совпадению Наташа тоже едет в Калинов, навестить родителей, в Москве она учится, в одном из бесчисленных университетов, на менеджера чего-то там, учится вечером, днем работает в парикмахерской — делает маникюр. У самой Наташи длинные алые ногти с белыми точечками в середине, Теплый берет Наташину руку, рассматривает точечки, просит потрогать. Наташа разрешает, Теплый трогает точечки и вдруг целует. Решил попробовать на вкус? Тетя фыркает, извиняется, но Наташа только смеется. Женщина из селенья улыбается: «Надо ж, какой ранний!»

На полке выясняется, все-таки Теплый — совсем маленький, такая длинная полка ему не нужна и даже пугает — Тетя дремлет у него в ногах, стережет сына, по поезду бегают волки, таскают детишек за бочок, детишка все не спит, наконец, задышал ровно, тихо, она забирается наверх, тоже забегает в сон, ненадежный, поездной, с легкими, сиреневыми тенями, стуками, звонким храпом работяг, — и чувствует — черная обида на Колю сеется по рельсам меленьким порошочком, остается там, позади.