над Атлантикой. Инженеры завели дизелек: заработала передающая станция, понеслась картинка. Чистое небо, чистая картинка.

Вязенкин связался с редакцией по телефону:

— Ленок, нормально?.. Перегон картинки по спутнику на восемнадцать? Когда пойдет в эфир?.. Титры я начитал: фамилия прокурора, а солдат можно не титровать, так по именам, придумайте сами. Напишите просто — военная комендатура. Фамилия бабки, которую убили? Уй, а я не помню. Стой. Там же прокурор говорит. Ну и возьмите из синхрона.

Ленок была опытным редактором.

— Алле, алле, Гриша. Слышишь? — связь через спутник квакала и вытягивала слова. — Я подредактировала, а то получается однобоко. Больше теток надо. Зачистка и так далее. Ну, ты ведь понимаешь, мы должны показывать все стороны жизни. В эфир завтра. Пока, пока.

Назавтра смотрели сюжет в вечерних новостях. Шли первым номером. Страшный сюжет. После репортажа выступал английский лорд, говорил, что комиссия от Европарламента выявила недостатки. Зачистки массовые — излишне жестокая непродуманная мера, нужно действовать законными способами. Люди потом пропадают. Местные жители недовольны действиями федеральных сил.

Из редакции позвонили.

— Привет, привет, — интимно пищала Ленок. — Умничка. Сюжет супер. Все ровненько: старушка… страх какой. И зачистки. Объективная картина. Икона просто кайф, берет за душу. Солдат колоритный. Чем будете заниматься завтра? Берегите себя. Пока, пока.

Пестиков в общем-то был неплохим человеком и операторы с госканалов тоже.

Хороший сюжет — повод.

Выпивали.

Темные ночи на Кавказе. Вырубили свет по группировке. Зажгли свечи.

— Военных тоже можно понять. — Пест, когда волнуется, размахивает руками и плюется себе на жилетку. — Всех в асфальт? Не-е… А дети, старики? Они же не виноваты. Прикинь, подошли и в затылок бабку. Убили кто? Отморозки.

Устал Вязенкин, выпил и спать захотелось.

— Сколько время, Пест?

Тот выдал:

— Тыща четырефта… и еще девяносто пять долларов.

— Как это?

— Две недели отсидели? По сто баксов в день премиальных. И еще почти день. Вот и получается тыща…

— Полночь уже, — кто-то из операторов уточняет.

— Значит, полторы штуки баксов, как с куста.

Ну что ж, решил Вязенкин, деньги свои заработал он честно. Чего стыдиться? Полторы тысячи… Завтра они поедут в эту комендатуру и уж непременно познакомятся с самим комендантом. Такие перспективы, эксклюзив, если Пестиков не врет. Философия выстроилась продуманно целесообразно. Это шанс, его Вязенкина шанс. Война войной. Что он может изменить?

«Останемся до конца месяца, — думал Вязенкин. — Закорешимся с военными, наснимаем правды и заработаем денег. Пусть будет, что будет».

Много позже станет Вязенкин ворошить в памяти минувшие дни, но не сможет вспомнить день и час, когда он переступил черту — шагнул за грань дозволенного.

Был день, и был ветер.

Тут все от характера зависит. Одного на ветру истреплет — сердце заледенеет, другой потеряется вовсе, оттого что мякоть внутри. Не берет такое сердце ветряной мороз: снаружи кремень, за пазуху не смотри — мякиш сопливый.

В тот день поперло Вязенкину, — сорвались с за облаков восходящие потоки, — с комфортом Вязенкину поперло. Комендант Колмогоров принял их, и Пестиков счастливый обнимался с ним. Ночевали в комендатуре, знакомились с офицерами. За столом, когда подняли третью, Вязенкин выпил и торжественно замолчал. Но разговоры потекли обычные. Вязенкин, все более одухотворяясь, сказал какие-то правильные слова. Получилось к месту. Колмогоров репортаж видел: вспомнил старуху. Посожалели.

Реплика в тему — как ветер в спину.

«Правильно говоришь, корреспондент! Да ты парень наш. Откуда такой? С маленького городка, с газетки — человеческую житуху знаешь? В бой рвешься? А оно тебе надо? Ну, раз надо — топай».

И потопали они…

Стоп.

Горячишься ты, писатель. Это ведь другая история. На критику нарываешься, целостность рушишь?..

Влез Вязенкин в историю, вляпался. И потопали они. Шагали с саперами маршрутом по Первомайке, снимали свои репортажи. Зависал спутник над Атлантикой, тарахтел инженерный дизелек, гудела передающая станция — летела картинка по спутниковой связи в Москву. Звонила возбужденная Ленок: «Все супер! Пока, пока». В мае была вторая командировка, в июле третья, в августе четвертая. Растоптался Вязенкин на войне. Много фотографировал, одну фотку распечатал большим форматом и вставил в рамку, где он и Пестиков вместе с саперами на броне. Положили ему зарплату, отметили у главного в кабинете. Снял он светлую квартиру в центре Москвы, и каждый день катался на такси. Всякий раз — Пест сколько время? Да уж «полтораха баксов» набежала. И репортажей кровавых за неделю раз, два, три… пять… двенадцать… сбиться со счету.

Фа-арт! Вот они восходящие потоки.

На обратных путях забирались в Пятигорск. Танцевали в обнимку с рыжими и блондинистыми шалавами под афганскую «Кукушку», под «Батяню-комбата». Пили в меру — домой же ехать.

Еще в первую, тогда в апреле, Вязенкин пожалел Сашку Лизунова.

Петюня Рейхнер с ветром не спорил: пыльный ветер под солдатскими сапогами, не то, что в верхотуре. Помозговал, прикинул Петюня — забирай, сказал. И поехал Сашка в Москву с Вязенкиным.

Снова рвется целостность, — тянет на себя Вязенкин пыльное одеяло — в центровые выбивается. Только не ясно — то ли в защите он, то ли в нападении. На деле простая вышла философия: прижились в комендатуре Пестиков с Вязенкиным, стали их считать за своих. Поверили. Искренне шепелявил Пестиков — сошел за простачка, каким, в общем-то, и был; Вязенкин слушал солдатские истории и запоминал. С саперами за жизнь терли, с офицерами о политике. И вообще — о смысле жизни…

Лихо прокатиться на бэтере по Грозному, — дерется Вязенкин с ветром, жжет лицо солдатской пылюгой. И обходило лихо стороною саперный бэтер. Саперы народ суеверный. Как Вязенкина увидят в комендатуре, Пестиков на башню бэтера взгромоздится со своей камерой, зарадуется народ — месяц пройдет без потерь. Так и считали их — счастливым талисманом.

Все лето катались.

В октябре четвертого числа утром Вязенкин первый раз увидел надпись на блокпосту, не замечал раньше, даже странно, что не замечал — на глазах ведь все время. Бучу спросил. Буча нелюдим — молчит, щупом ворошит бугорки.

— «Вованы» с Софринки, наверное, — подсказывает Костя Романченко. — Ягрю, в точку, всегда везти не может.

В шестнадцать с минутами этого же дня Вязенкину улыбнулась смерть — подмигнула плутовато.

Буча запил надолго, стабильно запил. На маршрут ходил «мордой опухшей пугать ворон». Так ему старшина и сказал. Буча в ответку — да пошел ты. Беседка тебе снится, дом белый? Ах ты, душа виноградная! Правильным хочешь быть, чистеньким остаться? Костя покрутил у виска: дурак ты, Иван, в отпуск тебе пора. Взорвался Буча, схватил автомат, рвет затвор: завалю, десятым будешь, падла!

Когда очнулся в холодной, первым делом сблевал, — так воняло прелой мочой, словно в сортир его