волка, оставшегося в столице, и то физиономия повыразительней бывала! Особенно, когда пакостил, утаскивая с дворцовой кухни окорок…

То, что Волк не виноватится и вообще как-то не так слушает меня, не с тем настроем, не с тем лицом, немного выбивает из равновесия. А еще эти руки его, и эти плечи голые… И грудь волосатая… И запах, ох, Единый, как он пахнет… Завлекательно… Животное, чтоб его… Это все неправильно…

Чувствую, как внутри что-то жалко подрагивает, злюсь уже на себя за эти глупости и продолжаю, делая тон как можно суше:

— Я требую, чтоб вы прекратили это безобразие. Прямо сейчас. Пока они не уехали. Моему брату не место среди двугорбых людоедов!

— Кого? — Волк очень натурально и, главное, искренне удивляется, да так сильно, что даже почесываться перестает. Смотрит на меня с изумлением, и я повторяю немного растеряно:

— Людоедов. Двугорбых…

— Людоедов. — Эхом повторяет мои слова Волк, — двугорбых.

А затем принимается ржать. Дико, неприлично громко, от души, смаргивая слезы и скаля белоснежные клыки.

Я продолжаю стоять, уже не чувствуя неуверенно… А просто дурой полной себя чувствуя. Он явно смеется надо мной. И над моими словами про людоедов… Это неправда? Да? Но хорошо… Это неправда, а все остальное? И вообще… Это невежливо и неправильно, так по-конски ржать и не объяснять мне мои ошибки! В конец концов, я не обязана все знать!

Занятая своими переживаниями, я не сразу понимаю, что Волк уже не смеется.

Каким образом он так быстро, молниеносно буквально, оказывается рядом со мной, остается загадкой, на которую я, скорее всего, никогда не получу ответа.

Я задираю подбородок, встречая его темный, уже не весело-зеленый, а совершенно дикий, звериный взгляд.

Он такой глубокий и страшноватый, что невольно отшатываюсь к двери, ощущая опасность…

Но Волк, конечно же, опережает.

Легко перехватывает меня, прижимает в голому торсу, и я невольно делаю судорожный вдох, тут же ощущая, как начинает кружиться голова. Он… Он совершенно… Дикий же… О чем я?.. Зачем я?..

— Ты, принцесса, опять ничего не поняла, — урчит он мне на ухо, мягко, по-звериному потираясь пахом прямо через одежду, и это так остро и неприлично, словно мы уже голые… В голове тут же возникает картинка, когда мы и в самом деле обнаженные, что происходит в эти моменты, и ноги слабеют… Пытаюсь удержаться, невольно цепляюсь за его гладкие крепкие плечи, смотрю, не отрываясь, в темнущие глаза, из последних сил сохраняя рассудок незамутненным, — в южных пустошах у нас постоянный полигон, — продолжает Волк, медленно, обстоятельно ощупывая меня прямо через платье, грудь его равномерно поднимается и опускается, голос глухой и довольный, — там никаких опасностей для щенят нет… Кроме тех, что необходимы… Твой брат в большей безопасности, чем здесь, потому что с ними уехали несколько опытнейших мастеров боя и егерей… Поверь, эта практика — то, что необходимо бесящимся с жиру малолеткам…

— А как же… Опасности? Мертвые пески… — шепчу я, уже понимая, что опять промахнулась с угрозами и поторопилась со словами, — кочевники… Людоеды…

— Пески и кочевники далеко, — усмехается Волк, расстегивая на платье пуговки, — с людоедами, конечно, посложнее будет… Но уверен, парни справятся…

— Но…

— Но ты, принцесса, совершенно неблагодарная засранка, оказывается, — продолжает он, стягивая с меня жакет и шляпку, — наговорила, наобещала… а сама что?

— Что? — шепчу я, не сопротивляясь и покорно позволяя себя раздевать. Голова все сильнее кружится, не могу устоять, держусь за плечи Волка, уже не осознавая, что глажу их, трогаю, умирая от удовольствия.

— А сама попыталась сбежать… Отказаться… Очень, просто очень плохая принцесса… Я весь день в надеждах, а ты…

— Но вы же мне ничего… — пытаюсь оправдать я свое поведение, — а Лар пришел и… И они там на голой земле…

— Это полезно для молодого, глупого организма…

— И еду сами себе…

— Голод способствует полному раскрытию магических сил…

— И воду…

— А жажда пробуждает сокрытые в голове резервы фантазии… Вообще, принцесса, ограничения полезны… Нужны. И сейчас ты это поймешь…

Глава 42

Глава 42

В следующее мгновение я оказываюсь на жестком топчане, на животе.

Ахаю, пытаюсь повернуться, но тяжеленная туша Волка не позволяет шевельнуться. Жесткая лапа прихватывает собранные в прическу волосы, тянет назад, выгибая меня упругим луком, горячий язык влажно проходится по шее, и я опять вскрикиваю. Волк тут же зажимает мне рот и шепчет на ухо:

— Тихо, тихо принцесса… Громкая какая стала, расслабилась совсем…

Чувствую, как он опять кусает меня, уже привычно сладко, в шею, пробуждая этим и без того слишком активные струны души, отвечающие за вожделение…

Он груб, так груб! Он жесток и властен.

Почему мне это нравится?

Где, в какой момент я свернула не туда, оказавшись в итоге там, где не должно быть правильных, целомудренных наследных принцесс, с пеленок знающих свое предназначение?

Пальцы скользят вниз с губ, напоследок чувствительно проведя по нижней, раскрывая ее податливо, и жестко перехватывают горло. Воздух не перекрывается, я дышу, но ощущаю, как каждый вздох, каждое движение контролируется.

А Волк второй рукой легко ловит мои запястья прямо надо головой, как-то очень быстро заматывает их тонким длинным полотнищем, служащим обычно для промокания лица после умывания и зачем-то валяющимся сейчас на кровати.

Я не успеваю ничего сделать, сказать, ладонь на горле жестка. Да и не будь ее, тоже ничего бы не получилось…

Мне с ним в постели не бороться, это я уже давно уяснила…

Буквально через пару мгновений руки мои связаны, не больно, но крепко, вытянуты над головой, а Волк прижимается всем телом к спине, урчит довольно:

— Вот так… Тебе нравится, принцесса, как я тебя ограничиваю?

— Нет! — шиплю я, но исключительно из чувства противоречия, потому что на самом деле нравится.

Это удивительно, я и без того всегда себя ощущаю на редкость беспомощной в его объятиях, но, когда Волк физически лишает меня возможности сопротивляться, что-то во мне отпускает ситуацию полностью. Осознание, что теперь от меня ничего не зависит, и тут моей вины нет, я же связана, в конце концов, выводит происходящее на необходимую грань безумия. За которым идет чистое, незамутненное наслаждение…

Я, наконец,