— Он умер! Отец умер!

У Абрама отвалилась челюсть.

— Когда? Где?

— Сегодня утром. Уснул — и не проснулся.

Ее качало — казалось, она вот-вот упадет. Абрам бросился к ней, схватил за руки.

— Ну, ну, будет, не плачь, — бормотал он. — Он ведь как-никак был стариком.

— Он был моим отцом! — И у Хамы вновь брызнули из глаз слезы. — Господи, что теперь со мной будет?! Я — одна на свете! Совсем одна.

— Хама, успокойся. Садись.

— К чему теперь жить? Господи, почему я не лежу рядом с ним?!

Абрам усадил ее на стул.

— Да, — сказал он, шагая из угла в угол. — Так устроен мир. Всему наступает конец.

Хама всхлипнула.

— А ты… ты ссорился с ним, — рыдала она. — А он… он лежит теперь ногами к двери.

— Пусть меня накажет Бог, если я когда-нибудь был его врагом.

— Боже, что мне теперь делать?! Я так одинока!

— Глупая женщина! Ты будешь богатой! Какой вздор ты мелешь! У тебя будет дом, и не один, и никак не меньше двухсот тысяч наличными.

— Не нужно мне все это! Мне ничего не нужно! Ах, если б только лежать мне теперь с ним рядом!

— О чем ты говоришь? У тебя дочери на выданье.

— Что есть у меня в жизни? Да ничего! Жизнь у меня хуже, чем у собаки. — Хама вдруг вскочила со стула. — Абрам! Ты меня достаточно позорил! — Она взвыла. — Хватит! Всему есть предел!

Абраму показалось, будто она сейчас на него бросится, и он сделал шаг назад.

— Не понимаю, что ты хочешь, — испуганно пробормотал он.

— Абрам! Я так больше не могу! Убей меня, избей, разорви на части — только не бросай! — И она простерла к нему руки. — Бога ради, пожалей меня!

Хама истошно зарыдала, и тут, совершенно неожиданно, она бросилась на пол и, чуть не сбив Абрама с ног, обхватила руками его колени.

— Хама, Бога ради, что ты делаешь?

— Абрам, прошу тебя, умоляю! Давай начнем все сначала — я этого не вынесу.

— Встань!

— Пусть у нас опять будет семья! Пусть дети знают, что у них есть отец!

Абрам почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Из глаз у него брызнули слезы.

— Хорошо, хорошо…

— А ты придешь на похороны?

— Да. Встань с пола.

— О, Абрам, я люблю тебя, ты же знаешь… Люблю тебя.

Он нагнулся и помог ей встать. Она прижалась к нему мокрой от слез щекой. От нее исходило какое-то странное тепло, и Абрам ощутил вдруг давно забытое желание к этой несчастной женщине, матери его детей. Он опустил голову и стал осыпать поцелуями ее лоб, щеки, подбородок. Ему вдруг стало совершенно ясно, что, невзирая на последствия, не может быть и речи о том, чтобы с ней развестись. Те годы, которые им еще остались, им придется прожить вместе — тем более что теперь, со смертью старика, она становится наследницей поистине царского состояния.

4

Похороны Мешулама Муската состоялись лишь через два дня после его кончины, хотя по еврейскому обычаю проститься с телом надлежало в тот же день. Отложить похороны пришлось потому, что деятели еврейской общины потребовали отменить сделку, в результате которой реб Мешулам, заплатив две тысячи рублей, стал владельцем двойного участка на кладбище в Генсье. Члены кладбищенской ассоциации пожаловались, что Мешулам выторговал у них участки за ничтожную сумму, а, согласно Талмуду, в случае ошибки договор считается недействительным. Теперь же они требовали, чтобы наследники заплатили еще десять тысяч.

Йоэл пришел в такое бешенство, что стал угрожать им судом и даже арестом, однако у членов ассоциации ничего, кроме смеха, эти угрозы не вызвали.

— Пусть попробует, — сказали они. — Мы не против.

В конечном счете после долгих препирательств удалось найти компромиссное решение: семья согласилась доплатить три тысячи рублей. Торговля затянулась более чем на сутки; в хасидских кругах Варшавы эта история обсуждалась самым активным образом. Перед входом в здание общины собралась толпа. К дому то и дело подъезжали дрожки, старейшина — или какое-нибудь другое важное лицо — выходил из экипажа и скрывался в дверях. Люди в толпе пожимали плечами: «А миллионером-то, оказывается, быть невыгодно!»

«По мне, уж если продано — значит, продано».

«Негоже приличному человеку наживаться за счет общины».

Когда вопрос с общиной был наконец улажен, пришло письмо из Бялодревны; в письме говорилось, что ребе уже садится в поезд и просит подождать с похоронами до его прибытия. На детей покойного навалилось столько дел, что они забыли вовремя известить ребе о смерти Мешулама. Церемонию отложили вновь.

В доме, где все это время лежал покойник, творилось невесть что. Наоми и Маня изо всех сил старались не впускать чужих, однако любопытные в буквальном смысле слова срывали дверь с петель. Тело, завернутое в черный саван, лежало на полу в гостиной, на соломе; в головах горели две свечи в серебряных подсвечниках. Зеркало было занавешено, окна приоткрыты. Рядом, на низких стульях, распевая псалмы, сидели два еврея из погребального братства. Люди, с которыми старик не ладил, приходили теперь просить у мертвеца прощения. На фоне черного савана голова Мешулама казалась совсем маленькой, точно у младенца. Роза-Фруметл ходила вокруг, сморкаясь и всхлипывая. Она сняла с головы парик и на коротко стриженную голову натянула шаль. Аделе не выходила из своей комнаты. Сыновья и дочери старика, его зятья, невестки, внуки и внучки приходили и уходили. Стоявший в кабинете сейф был запечатан. Члены семьи внимательно следили за тем, чтобы многочисленные посетители ничего из квартиры не вынесли.

— Надо же, сколько народу! — жаловалась Наоми. — Можно подумать, что их приглашали.

— После такого и квартиру не уберешь, — поддакнула Маня. — Черт их принес!

Когда же стало известно, что на похороны едет сам бялодревнский ребе, народ в Гжибов повалил толпами; на улицах яблоку негде было упасть. По Гжибову не могли проехать трамваи; им приходилось сворачивать на Мировскую и ехать в сторону еврейской больницы. Недовольный пассажир пожимал плечами: «Мы что, в Палестине?!»

Кроме бялодревнского на похороны съехались и другие хасидские ребе — из Ново-Минска, Амшинова, Коженица. Акива — он незадолго до этого развелся с Гиной — ехал вместе со своим отцом, сентсиминским ребе. С собой он захватил подушку, чтобы, не дай Бог, не касаться обивки сиденья из шерсти — законом Моисеевым это строго запрещалось. Полиция была настороже. С громкими криками, размахивая вложенными в ножны шашками, полицейские продирались сквозь толпу. Несколько школ Талмуд-Тора, которым покойник оказывал денежную помощь, послали своих учеников возглавить похоронную процессию. Женщины рыдали так горько, словно покойник был их близким родственником. Многие лавочники Гжибова в этот день закрыли лавки. Из-за того что на похоронах такого масштаба понадобится очень много дрожек, в Гжибов съехались кучера со всего города. Какие-то трясущиеся старики жаловались друг другу, что таких почестей покойник не заслужил.