Между тем поползли и распространились слухи — вскоре они достигли ушей королевы Елизаветы, — что я спознался с нечистой и что по ночам замок мой наполняют призраки и демоны. При дворе сплетни эти вызывали скорее насмешки, чем серьёзную озабоченность, зато здесь, в провинции, среди суеверного люда, они таили в себе угрозу нешуточную. Прежнее подозрение, что я по наущению дьявола предаюсь занятиям чёрной магией и некромантией, получило новую пищу и обернулось против меня поначалу злобным ворчаньем. Старые враги навострили уши. Итак, на меня, многократно отмеченного дворцовыми лаврами, поверженного любимца королевы, всё ещё опасного знатока придворных интриг, ловящего в свои паруса изменчивые ветры высокой политики, была устроена настоящая травля; а если точнее, старый униженный завистник, трусливый и коварный клеветник воспрял, и теперь этот стоглавый аспид пытался уязвить меня своими ядовитыми жалами.

И пока мы здесь, при закрытых дверях, молим небо о ниспослании света в наш бедный, блуждающий в потёмках разум и ищем тайный путь, дабы человек мог возвыситься над самим собой и сбросить наконец с себя проклятье смерти и жизни животной, снаружи, за стенами Мортлейка, сгущаются адские тучи и всё вокруг жаждет погибели моей!..

Часто, о Господи, вера моя колеблется и гложут меня сомнения в истинности призвания моего… Неужто прав был Гарднер, когда в пылу спора упрекнул меня, что я хочу вырастить дерево, не бросив в землю семян! Если бы знать, где мне искать его, единственного моего друга, покинувшего меня в гневе, я бы, полный раскаянья, призвал его и, как дитя, склонил бы мою старую усталую голову ему на грудь… Но и это, увы, уже слишком поздно…

Силы Келли растут с моей слабостью. Ему я передал бразды правления в доме. Яна молча смирилась с этим; уже давно следит она за мной с тревогой и сочувствием. Только благодаря её стойкости я ещё держусь на плаву. Хрупкое, субтильное существо, тем не менее её взгляд проникнут спокойным мужеством. Кажется, все помыслы её сосредоточились единственно на моем благополучии. Без неё, без её дружеского участия крестный мой путь был бы во сто крат мучительней… И что особенно странно: чем более усталым, изможденным и бессильным становлюсь я, тем день ото дня прибывает сил у Келли, и не только физических — растут и его паранормальные возможности; вот и Зелёный Ангел, да и сопутствующее ему призрачное дитя — плоть их тучнеет и наливается соками, делается всё более вещественной и настоящей! Невольно приходят на ум библейские слова Иоанна Крестителя: «Ему должно расти, а мне умаляться»[40]. Быть может, сей таинственный закон высшего мира распространяется и на мрачные порождения преисподней? Если же это так, то помилуй меня, Господи! Ибо тогда Келли — это тот, кто растет, а я… И Зелёный Ангел тоже… Нет! Нет! Лучше об этом не думать…

Лихорадочные сны… Они преследуют меня ночи напролет, а химерические надежды медленно, но верно изводят днем… Но чем больше хирею я сам, чем больше расползается по швам моё хозяйство, тем величественней становятся явления Ангела Западного окна, когда наступает время ущербной луны: всё богаче и пышнее его одежды, в золоте и драгоценных каменьях предстает он нашему взору. О, если бы какой-нибудь, пусть самый крошечный, лоскуток с его мантии случайно оторвался и остался нам, мы бы до конца своих дней были избавлены от забот о хлебе насущном.

А с недавних пор чело его украсили огненные рубины, такие алые, что часто с болью и ужасом вспоминается мне израненный терниями лик Спасителя в сиянии славы Своей неземной. А эти сверкающие капли пота! Им поистине нет цены, ибо они. чистой воды алмазы, увы, в отличие от той соленой влаги, что стекает у меня по щекам в бессонные ночи… О Боже, прости мне дерзость мою, но почему ни одна из этих драгоценных алых или прозрачных капель не оросит порог моей нищеты!

Я жду… и жду… и жду… Время уподобилось теперь для меня женщине, терзаемой родовыми схватками, которая никак не может разрешиться от бремени и молит об избавлении бесконечным, ни на миг не затихающим, истошным воплем… Я закармливаю себя надеждой — но пища эта раздирает чрево моё. Я пью обещания — но умираю от жажды. Когда, когда смогу я сказать: исполнилось?!

Теперь, когда мы вплотную подошли к приготовлению красной тинктуры, не проходит и дня, чтобы Зелёный Ангел не обещал нам раскрыть тайну Камня, венчающую наш труд. Но ночь следовала за ночью, собрание за собранием, а посулы оставались посулами, потом наступало новолуние, и всё откладывалось на месяц… А там новое условие, новые приготовления, новая жертва, когда последние средства летят на ветер, и в конце концов — в который уже раз! — низвержение в чёрную бездну надежды и безоглядного доверия…

Опять слухи, один нелепей другого, распространились среди местных, и мне уже кажется, не лучше ли несколько приоткрыть завесу и продемонстрировать приглашенным — не важно, хорошо или плохо они настроены, — что мои алхимические штудии и экзерсисы не имеют ничего общего с чёрной магией. Хотя бы немного, а этим я все же укорочу ядовитый язык клеветы, по крайней мере можно будет спокойно спать, не опасаясь, что в один прекрасный день слепая ярость кровожадной черни обрушится на Мортлейк! Поэтому вчера я наконец уступил настойчивым — пожалуй, даже излишне — просьбам графа Лестера, который, похоже, всё ещё хранит ко мне какие-то остатки благорасположения, и пригласил его и небольшую компанию придворных вельмож, любопытствующих собственными глазами убедиться в тех чудесах, которые тут у нас творятся, пожаловать в Мортлейк…

Итак, Лестер, прихватив с собой польского князя Альберта Ласки, прибыл ко мне в замок, и все уголки и закоулки заполнились их гомонящей челядью. Но всю эту ораву надо было как-то кормить, я уж не говорю об издержках на содержание их господ, соответствующее высокому сану этих избалованных роскошью аристократов. Опять пришлось запустить руку в награбленное у Святого Дунстана, но Келли лишь посмеивался, бормоча что-то себе в бороду: уж он-то свою добычу ощипает всю, до последнего перышка! Угадав, что у него на уме, я стискиваю зубы. Через какую только грязь, гнусность и преступления мне не пришлось пройти в неустанных поисках истины! Но что вся эта мерзость по сравнению с той, которой измарал меня этот бродячий аптекарь, лишь слегка задев своим рукавом?!

Хаос в доме и моей душе растёт день ото дня. Что-то во мне размагнитилось, и я теряю ориентацию… Всё больше и больше уклоняемся мы куда-то в сторону… В моих протоколах значится, как проходили ночные собрания с участием господ из Лондона. Бестолковая мистическая игра в вопросы и ответы — вот и всё, что я могу сказать о той наглой комедии, которую с недавних пор затеяли Келли и зелёное призрачное дитя. О бессмертии, «Гренландии», королеве, короне и о прочих высоких материях речь уже и не заходит, равно как не заходит и о чисто оперативной стороне дела: о способах приготовления соли и эссенции, — светская пустая болтовня и капризные прихоти придворных вельмож обратили углубленную сосредоточенность наших собраний в полную противоположность, и под сводами башни раздаются теперь лишь вопросы о смехотворных интригах и честолюбивых прожектах — польский воевода оказался чрезвычайно охоч до всей этой мишуры, — по-моему, господа перепутали Мортлейкскую башню с берлогой Эксбриджской ведьмы и хотели, чтобы мы на манер ярмарочных шлюх гадали им на вареве из их нечистот. А Келли знай себе впадает в экстаз, как и тогда, когда его устами вещали Аристотель, Платон и царь Соломон, только теперь с его губ слетают лакейские сплетни и холуйские байки камердинеров, вхожих в королевские спальни…