Вышел Миля. Лишь первое мгновенье волнение нахлынувшее хотело овладеть им. Бледный, не потерявший самообладания, сел, быстрым коротким движением пальцев обеих рук откинул фалды фрака, а вместе с этим, только ему присущим гордым движением, отбросил „суету сует“, накопившееся волнение, отсекая себя от всех…

Теперь он один… закрыл глаза. (Миля! Господи, защити нас!) Началось… Как он играет! Все исчезло… какое вдохновение! Он властвует над всеми душами… В зале слушающая тишина, все понимающая, взволнованная, недышащая… Он сидит и творит чудеса… Зал замер…

Что творилось после концерта! Благодарные и взволнованные американцы… крики… громкие… Бисы слушали стоя. Иду к Миле с г-ном Шангом. Никого не пускают. „Здесь господин Крейслер, он хочет видеть Гилельса“. Фриц Крейслер входит с вытянутыми вперед руками, целует Милю, берет руку в свои обе руки, лицо красное, взволнованное… Публика затихла, прислушивается в почтении… „Благодарю Вас, сегодня я встретился с Вашей душой… здесь играют… (движение вторым и третьим пальцами правой руки, имея ввиду ‘туше’, как здесь принято называть), но то, что делаете Вы, им недоступно. Ваша игра потрясла меня. Вы Великий Артист!“

Небольшого роста, с „ежиком“ белых волос, Великий Крейслер одарил Милю за все пережитое…

На следующий день, утром в отеле, в номере раздался звонок. „Вам от господина Крейслера письмо, с просьбой передать“.

Фриц Крейслер прислал фотографию: „Живая история“ сидит со скрипкой, внизу на белом поле — нотный стан его рукой, подпись и теплые пожелания на немецком (!): „Эмилю Гилельсу от всего сердца, его почитатель, с лучшими пожеланиями“… Нотный стан от руки, скрипичный ключ, на нем „Фриц Крейслер, октябрь 1955 г., Нью-Йорк“.

(Фотография всегда в кабинете — среди других, дорогих и любимых сердцу музыкантов.)»

На другом листке блокнота: «…Звонил Горовиц — приглашал нас в воскресенье, в 8 часов. Все фирмы предлагают записи, все дирижеры предлагают свои „услуги“»…

«Потрясающая Милина пресса!!»

И еще: «Встреча, незабываемая, с Артуро Тосканини, великолепно описана самим Гилельсом. Мы были на вилле у Маэстро, с Горовицем и Вандой [жена Горовица]. Слушали запись Седьмой симфонии Шостаковича, слушали его рассказы. Волнительная встреча… после симфонии — его комментарий, плакал он сам, мы, потрясенные от прослушанного, с трудом сдерживали волнение…» (Фотография на рояле Гилельса: «Эмилю Гилельсу с сердечной памятью Артуро Тосканини 1955».)

21 октября. Чикаго.

Симфони-холл. Сольный концерт. Со дня первого сольного прошло десять дней. Сыграв за это время в Карнеги-холле еще Третий Бетховена и Третий Рахманинова, Гилельс не повторяет нью-йоркскую сольную программу — все другое, за исключением лишь Сонаты Моцарта.

Программа выглядит так: Моцарт — Соната B-dur KV 570, Бетховен — Соната № 23, «Аппассионата», Прокофьев — Соната № 3, Лист — Испанская рапсодия.

На концерте — множество слушателей, приехавших специально из других городов.

Еще в Нью-Йорке, отыграв упомянутый концерт (Третий Бетховена и Третий Рахманинова), Гилельс получает значимое послание.

Вот его полный текст.

Гилельс, конечно, согласился, он сыграл с Бернстайном — с шумными «последствиями» — Первый концерт Чайковского.

Советский артист в ООН! Подумать только! По тем временам — событие экстраординарное.

Вновь пришло письмо.

Играть в день ООН — достаточно рискованный для советского артиста шаг. Но, забегая вперед, упомяну о ситуации еще более сложной. В один из своих последующих приездов в США Гилельс получил приглашение принять участие в торжестве по случаю Дня Прав Человека. Это понятие — права человека — звучало для нас тогда, в шестидесятые годы, — если вообще звучало — как некий откровенно антисоветский выпад. Гилельс мог бы красиво отказаться, сославшись, хотя бы, на перегруженность концертами. Но он не стал осторожничать. В «ответ» через несколько дней пришло письмо из ООН.

Это письмо — не единственное выражение признательности. Несколькими днями раньше Гилельс получил и другое: