И вот что удивительно – многие охотно стали платить. Как будто давно этого ждали. Как будто дармовая дешёвая баланда этой дурацкой любви им осточертела и они сами бессознательно мечтали хоть как-то поднять ей цену. Но цена должна была бы в идеале измеряться отнюдь не реальными деньгами, а подвигами! Русские женщины, потребовав от мужчин не подвигов, но денег, укрепили отчасти свое материальное положение – но стали постепенно утрачивать то, что их сравняло когда-то с нефтью и соболем. Глупую, милую свою, бескорыстную душеньку.

Алёну эти процессы не затронули. Она была неизлечима.

«Алёнка, ну вот что ты за дурища? Как тебе мужчина глянется – ты ему тут же пирожки печёшь», – сетовала Марина, и Алёна только улыбалась и разводила руками: да, пеку, а как иначе? Она не чувствовала никакой своей особенной ценности, не умела себя поставить. Ей казалось, что это ужасно сложно – всё время выдумывать собственное поведение, и ничто так не обескураживало Алёну, как ужасная разница внутреннего и внешнего, которую так часто приходилось обнаруживать в хитроскрученных русских людях. Наверное, и от этого они так мучительно и разнообразно болели, хотя главную причину болезней Алёна угадывала, знала и ничего с ней поделать не могла. Главной причиной была ненависть природы к человеку, и как бы мог бороться с ней обычный терапевт из рядовой поликлиники? Роза однажды с изумлением установила, что Алёна, не имевшая вкуса к отвлечённым суждениям, считает природу чем-то имеющим реальный человекоподобный облик, характер, образ действий.

– Интересно, и как она выглядит, твоя природа? – веселилась Роза.

– Ну., такая женщина… вроде Ираиды Васильевны, – отвечала Алёна. Ираида Васильевна была их школьной учительницей географии, необычайно могучей тёткой с длинными золотистыми волосами и огромным ртом. – Только она, конечно, не в наших размерах… Большая…

– Большая, говоришь? И сколько в ней метров, и литров, и килограммов?

– Там не метры и не литры, – грустно, понимая свою незначительность перед лицом Розы, говорила Царёва. – Там что-то другое. И всякие наши природные явления – это у неё такие… вроде как мысли или настроения. И она нас теперь совсем не любит, мы ей противны, как вши там или блохи. Паразиты, в общем… Чем нас меньше, тем ей лучше…

– Алёна, ты же врач, ты должна понимать, что человек тоже природа, при чём тут твоя мифическая тётка, которая где-то сидит и гневается на паразитов?

– Да не сидит она! – волновалась Алёна. – Она всё время здесь!

– И слушает наш разговор, так?

– Не знаю… Может, ей вообще человеческие языки не нужны, она как-то иначе нас чувствует, без слов… Ну, Роза, я дурочка, я ничего не знаю, просто говорю, как думаю.

– Это в тебе самое сверхъестественное, – подводила итог Роза глупому разговору, который вёлся у манежа, где ползал сероглазый, классически толстощёкий Ванечка – сын Алёны; малыш, который не плакал даже тогда, когда его белые, ставшие от частой стирки серенькими ползунки были полны какашек. Смирно ждал своей участи, подметив, что мама рано или поздно освободит его от положенных по его ангельскому чину неприятностей.

Получив отлуп от Розы, которая в то время считала, что мир создан и управляется исключительно Богом-мужчиной и о женщинах тут не может быть и речи, Алёна затаилась надолго со своей большой женщиной, не говорящей на человечьих языках и чешущейся от укусов человеко-вшей. Но мысленно всегда старалась её задобрить, объяснить, почему тот или другой её пациент достоин ещё пожить, и обязательно называла «Мамой».

Она хотела всего лишь огородить свой участок жизни, чтоб на нём не топтались чужие свиньи, но вот этого как раз и не выходило: мусор мира лез изо всех щелей. Нечистая сила уводила детей из дома, она была реально нечистой, грязной и притом ядовито-нарядной, как дешёвая шлюха. Видеосалоны, игровые автоматы, ночные дискотеки росли погаными грибами возле дома, тянули щупальца – детям всё было интересно, дети ничего не понимали. На краю гибели – эти слова для Алёны не были пошло-величественным штампом, она въявь чуяла этот край гибели, ведь исчезновение детей, подростков стало обыденностью. Каждый день где-то. Бумажки висели на столбах – ушёл из дома и не вернулся. А они не понимали, почему мать кричит, дурачки.

Да, думала иногда Алёна, если бы Мама любила нас, она сошла бы с ума и кричала веками, прерываясь только на краткий сон изнеможенья, но Она нас не любит, вот и молчит. Бывало, что это молчание Матери приводило Алёну в отчаяние, особенно когда она встречала на приёмах в поликлинике кротких, вялых, оборвавших душу, чистых женщин с явной печатью смерти на челе. Голубицы приходили к ней отвратительно поздно, и, как правило, болезнь пожирала их в пожарном порядке, но они-то, они-то чем могли прогневать страшную Мать? С тайным изумлением Алёна подметила, что некоторой благосклонностью Мамаши пользуются отнюдь не смиренные, а, напротив, жёсткие, вредные старухи-ругательницы, с огнём в глазах, с характером, зарождённым между двумя мировыми войнами: у этих шанс всегда был.

Алевтина Константиновна, бывшая учительница математики, 1928 года рождения, высокая, сухая, с квадратными плечами, военной выправки спиной и седыми, вздыбленными волосами, вышла победительницей рака прямой кишки! Год ходила с дерьмоотводом в боку потом сделали операцию – удачно. Алевтина, которую когда-то ученики величали Шваброй, не упустила ни одной положенной ей капли лекарства, ни одной таблеточки, она сладострастно, громовым учительским голосом говорила со всеми о своей болезни, ничуть и ничем не стесняясь. Была старой девой: никаких внуков, дачных участков, зачем цепляться за жизнь, спрашивается? Но, глядя в ярко-голубые глаза Швабры, Алёна думала, что те, кто ищут причин жить, копят аргументы в её пользу или защиту, на самом деле недостойны жизни. Спрашивающий сам себя «быть или не быть» уже обречён.

Однажды, похвалив Алевтину Константиновну за образцовое поведение, Алёна спросила осторожно: что придает ей силы так ревностно бороться за свою жизнь?

– А я ИМ статистику хочу испортить, – прехладнокровно отвечала бывшая учительница математики.

Ненаучный факт: битву за жизнь чаще всего выигрывали живущие назло, обладатели роскошного сволочного характера. В земной природе человека и не пахло христианством. Может быть, поэтому среди врачей немного сыщется истово набожных. Чтобы верить в воскрешение во плоти, лучше всего поменьше об этой самой плоти знать – а кто знает, тому трудно удержаться от горестного вздоха.

Родители её жили грязненько, попивали, нуждались, и образом счастья надолго стал у Алёны праздничный вечер у соседки Тамары (день рождения старшего сына) – круглый стол, застеленный белой скатертью, «Киевский» торт на блюде, синие с золотом, «кобальтовые» чашки. Семья. Постепенно образ удалось воплотить – и чашки купила, и белую скатерть, и даже завёлся стол, хоть и не такой обширный, как у Тамары. Получилось. Мещанское счастье – а бывает, что ль, другое? Так вот нет же, муж ушёл, уходил трудно, с рецидивами, с обещаниями, и Алёна сидела на крючке плотно, надеялась, хотя давно догадывалась об истинном положении дел. Они любили то, что поджигало кровь, давало иллюзию полёта, могущества, воли. Они любили алкоголь, машины, бизнес, азартные игры, спорт, секс. Попить чаю на белой скатерти – ну да, можно раз в месяц, ничего, в качестве отдыха. Но то, что поджигало кровь, было куда сильнее. Главнее. Алёна тоже, бывало, чего-то хотела, о чём-то мечтала, но ей никогда было даже не представить себе, какой гормональный пожар, какая буря желаний бушуют внутри рядом живущих мужчин. Самые слабенькие, и те – ради алкогольного полёта растаптывали семью, а уж сильные отваживались и на уголовные преступления, могли запросто уничтожить чьё-то досадное, мешающее полёту тело, бестрепетно прихватить чужие деньги или казённое имущество. И это были не единицы, а десятки, сотни тысяч особей! Фантастический пожар их алчности горел вокруг Алёны, рядом с Алёной, и она в ужасе озиралась: как сберечь своё маленькое имущество?