После боя, очнувшийся, он наверняка испытал большую радость, чем мы это представляем себе сейчас. Не просто лично он уцелел, не просто войско выиграло битву – бог явил волю, вседержитель рассудил, и признал его, Дмитрия, правым. Отлучение снято – снято волею высшею, чем воля митрополита и самого патриарха. Не только жизнь, не только победа – примирение с богом.

Так – если он руководствовался предполагаемыми мною мотивами – должен был понимать происходящее князь Московский. Так это должны были воспринимать его православные подданные. Так, судя по всему, понял это и Киприан, в 1381 году вернувшийся в Москву и примирившийся с Дмитрием – ненадолго, правда, до своего бегства из оставленной на него Москвы перед наступающей ордой Тохтамыша.

Но те, кто сражались рядом с ним, подданные литовских и белозерских князей, может быть, обратили внимание на иное – израненного, упавшего князя прикрыла ветвями упавшая, срубленная в жестокой сече береза – одно из священных деревьев языческой Руси.

Как темник Мамай «призывал богов»

Я говорил и буду говорить, что надо читать источники. Но читать источники надо уметь – и, к сожалению, просто умения разбирать буковки из младшей школы тут недостаточно. Сейчас я не хочу даже говорить о сложностях с языком. Я немножко о другом – один источник, взятый сам по себе, не даёт ничего.

Приведу простой пример.

На редкой лекции, что мне доводилось читать, меня не пытались осчастливить сообщением, что Мамай-де «призывал Русских[258]Богов, Перуна и Хорса», и стало быть, «н а ш был!». Выводы отсюда делались самые радикальные – мол, не было никакого татарского нашествия, и ига не было, историки всё врут. Грешно смеяться над больным людьми – давайте лучше разберёмся с фразой, реальной фразой из реального источника, смутившей их некрепкие умы.

Не все из обращавшихся ко мне с этой «новостью», знали, что почерпнута она из «Сказания о Мамаевом побоище».

Вот она – в переводе на современный русский, чтоб не утруждать без надобности читателя.

«Безбожный же царь Мамай, увидев свою погибель, стал призывать богов своих: Перуна и Салавата, и Раклия и Хорса, и великого своего пособника Магомета»[259].

Как видим, при ближайшем рассмотрении цитата выглядит гораздо интереснее, чем в пересказе энтузиастов с лекций. Перун и Хорс и впрямь русские Боги, но они тут оказались упомянуты в странной компании с непонятными Салаватом и Раклеем, и с очень понятным, но совершенно неуместным рядом с ними Магометом.

На самом деле, в «Сказании о Мамаевом побоище» немало поводов удивиться и помимо этого рассказа о Мамаевых «богах». Например, мы видим, что идущее на Куликово поле литовское войско в нём возглавляет Ольгерд. Между тем, отлично известно, что этот литовский князь умер за три года до Куликовского сражения. Но это ещё что! Автор путает, и путает сильно, архиепископов русских городов. Так, архиепископом в Коломне, по его мнению, был в год побоища, Геронтий – между тем в тот год архиепископом был Герасим, а Геронтий архиепископствовал в 1453–1473 гг. То есть заступил на должность почтенный архиерей более чем через семьдесят лет после битвы. Точно также произвольно автор «Сказания» «назначил» архиепископом Новгородским Еуфимия – тогда как двое епископов с таким именем распоряжались духовной жизнью Новгородской республики уже в XV веке.

Логично будет предположить, что «Сказание о Мамаевом побоище» написано никак не ранее, чем Геронтий стал архиепископом Коломны – а скорее даже и позже его смерти, ведь было бы странно назначать здравствующего архиерея современником Дмитрия Донского. То есть спустя сто, если не более лет после сражения. Скорее более – сочинитель «Сказания» должен был уже толком и не помнить, когда окормлял Коломенскую епархию досточтимый архиерей. Тогда естественно, что автор не помнил, какой князь правил за век с лишним до него языческою Литвой.

Что мы выяснили, подробно рассмотрев «Сказание о Мамаевом побоище»?

Что это позднее произведение, автор которого был несведущ в истории – даже собственной, православно-церковной – и не чурался додумывать. Тогда какова же цена его рассказу о языческих божествах, которых, якобы, призывал наряду с Магомедом тёмник Мамай, какового тёмника безымянный сочинитель величает «царём» (кстати, это тоже датирующий момент – такую небрежность с ордынскими титулами могли на Москве позволить себе не ранее окончательного падения зависимости от Золотой Орды в 1480 году; до этого Мамая исправно величали в русских источниках «князем». но никак не «царем»-ханом)?

Да никакая. Это выдумка автора-церковника, подчеркивавшего таким образом, что Мамай – нехристь, а значит – тот же язычник. Схожим образом автор французской «Песни о Роланде» заставил мусульман-сарацинов из арабской Испании поклоняться, наряду с Магомедом, Аполлону, Юпитеру и непонятному Терваганту. Аналогия с «Сказанием о Мамаевом побоище» просто бьёт в глаза – сочетание заведомо языческих древних божеств, мусульманского пророка и каких-то невнятных идолищ с устрашающе-бессмысленными именами.

Но если из всего «Сказания» прочесть эту единственную фразу, или не знать, когда умер Ольгерд, какие епископы сидели в русских городах в год побоища, не читать «Песни о Роланде» – тут и впрямь уверуешь и в «ведического» Мамая, и Боги ещё знает во что…

З.Ы. Справедливости ради – кто ответит, почему при этом те же самые историки на полном серьёзе передают впервые появляющиеся в том же самом «Сказании о Мамаевом побоище» сказки про Сергия, благословившего Дмитрия перед выездом на Куликовское поле, про воинов-монахов из сергиевой пустыни, про сказочный поединок перед битвой того же Пересвета с «печенежином», у которого в разных списках «сказания» даже имена-то разные (Таврул, Челубей, Темир-Мурза)? Почему им не помогает даже знание источников, гласящих, что Дмитрий на момент сражения был анафемствован, отлучен от церкви митрополитом Киприаном, горячим сторонником которого был Сергий, и что Сергий эту анафему поддержал? Почему им не помогает знание установок халкедонского собора о том, что монах не может нести воинской службы под страхом, опять-таки, анафемы? Почему они не обращают внимание на то, что в более ранних источниках Пересвет упоминается в числе погибших в битве не в начале, а в самом конце, и в наиболее ранних списках «Задонщины» нет ни намека на его монашество, ни на взаимноубийственный поединок, зато упоминается, что Пересвет беседовал с братом в разгар сечи, когда «многие уже лежат порублены у Дона Великого на берегу»?

Почему верящие в одни сказочные «подробности» сказания – «фрики», а верящие в другие, ровно той же «достоверности» – крутые профи?

Порою, уважаемый читатель, я перестаю понимать, чем фрик от нефрика отличается, кроме диплома и сакрального умения Оформлять Сноски и Список Литературы (тм). Ах да, и ещё того, что написанное фриком считается чушью априори, а нефрики пишут учебники и Серьезную Академическую Литературу.