— It’s scary, man![70]

— Президент Изетбегович охотно позировал перед фотокамерами с журналом «VOX» в руках, демонстрируя Андрича, насаженного на перьевую ручку. «У этих молодых людей довольно симпатичный юмор!» — говорил он. А я задавался вопросом, как бы восприняли этот симпатичный юмор капитаны, полковники и генералы JNA. Ведь даже если такой мелкий торговец оружием, как Омерович, продавал столько «Калашниковых», нашептывая им, словно детям, нежные слова, можно представить, какие слова шепчут сербские солдаты своим пушкам, танкам и бомбам. Или, что еще хуже, какие нежности они шепчут оружию, которое держат в руках. А уж чего-чего, а оружия здесь в избытке. Югославия не зря занимает четвертое место в мире по производству оружия.

— I didn’t know you have such big production of weapons![71]

— Me neither. I was just told this few weeks ago![72]

Я сварил кофе, окидывая взглядом вещи, разбросанные вокруг нас. Внезапно скупое зимнее солнце озарило гостиную своими лучами. Джонни разглядывал сотни фотографий, которые время от времени выскальзывали из его рук. Он собирал их, смотрел на них вновь, иногда спрашивая меня, кто изображен на том или ином снимке. Солнечный свет и присутствие Джонни усиливали ощущение пространства и уюта в квартире.

Наибольшее очарование этому месту придавал вид из окон, простирающийся с юга на восток. На юге гора Требевич возвышалась над рекой Миляцка, тогда как с другой стороны открывалось большое пространство парка, за которым виднелась православная церковь, а слева от нее — католический собор. Башни-минарета мечети видно не было, но слышно ее муэдзина было хорошо. Перед домом располагалась единственная площадь, которая сделала Сараево похожим на европейские города эпохи Возрождения. После моего возвращения из Соединенных Штатов именно этот шарм пробудил во мне невыразимое желание вновь поселиться в моем родном городе. Несмотря на мнение друзей, считавших безответственным мое решение поменять Соединенные Штаты на страну, в которой, по утверждению ЦРУ, должна была вот-вот вспыхнуть война. Возможно оттого, что жизнь коротка, человек старается не думать о войне во имя сиюминутных, более возвышенных чувств. Иначе вся планета переселилась бы в Соединенные Штаты, поскольку там не бывает войн. Или все вокруг превратились бы в американцев, чтобы избежать войны. Но, боюсь, далеко не всем подошел бы их образ жизни. В людях все же живет тяга к приключениям.

— Если честно, для меня лучше прятаться от гранат, чем умирать от тоски в Мамаронеке, — сказала мне Майя.

Тихой жизни в округе Вечестер штата Нью-Йорк она предпочла возвращение на беспокойную родину. Я разделял ее мнение, что американское одиночество — очень хорошо описанное в новеллах Карвера[73]— представляет собой еще более рискованное психологическое приключение, чем жизнь, предполагающая полную его противоположность, включая риск быть убитым в собственной квартире.

* * *

Я смотрел, как за окном дефилировали персонажи романов Андрича. Единственным отличием было то, что речь больше не шла о трогательной теме жизни сообща и на кону давно не стояла дружба. Не осталось и следа от остроумия и тепла «Сеталиста», согревавшего когда-то целые кварталы Сараева. Прямо под моим окном важно расхаживала боснийская интеллектуальная элита, поскольку неподалеку располагался издательский дом «Светлост». Я называл этих людей тутумраци[74]у каждого из трех народов были свои собственные тутумраци, которые изо всех сил стремились опровергнуть слова Андрича о том, что симпатии представителей трех местных вероисповеданий были очень далеки, а ненависть клокотала прямо у них под носом. Эти люди оказались на перепутье между прошлым, откуда они пришли, и новыми временами, навязавшими им не только демократию, но и национальную принадлежность. В только что родившейся национальной демократии им следовало найти спасительное решение, которое помогло бы избежать войны.

В Сараеве поэтам, критикам, главным редакторам, академикам, телевизионным дикторшам, певцам, композиторам никогда не удавалось иметь более сильное и решающее влияние, чем простым торговцам фруктами и овощами, ходжам, попам и мясникам. Самые именитые ассоциации и академии не могли состязаться с мощью религиозных обрядов в мечетях и церквах, где с успехом правили ходжи и попы.

* * *

Я наблюдал, как тутумраци прогуливались вокруг бронзовых бюстов в парке возле улицы Петара Прерадовича. Они курили, садились на скамейки, с сомнением глядя на Андрича, Селимовича, Куленовича, Копича, и спрашивали себя: «Где мое место в этой истории?»

Они представляли свой собственный бюст, который, в соответствии с ценностями неотвратимо надвигающейся новой эпохи, станет достойной заменой «набившим оскомину» великим именам. Впрочем, большую часть задачи они уже выполнили. В течение долгих лет они работали над своим персональным монументом. Они уже вырыли фундамент для своей тумбы, и теперь оставалось лишь залить туда бетон. Опалубка была выполнена за счет Югославии Тито, ныне разлетевшейся вдребезги, а бетон оплатили националисты. Еще немного везения — и кто-нибудь закажет для них бронзовые бюсты, чтобы, став знаменитыми, они взирали на сараевцев своими холодными глазами.

* * *

Превращение произошло, когда им удалось пристроиться на службу новой системе путем создания комиссий, редакционных комитетов и прочих «социальных» причуд. Единственное, чего им недоставало, так это творчества. Являясь в большинстве своем бездарными писаками, они использовали эти смутные времена как шанс получить некий статус и напитать свои тщедушные и уязвимые души успехом, добытым любой ценой. Даже ценой войны. Изображать из себя жертв или быть преступниками — для них годилась любая роль. Главное — действовать по протоколу, который соответствовал бы «справедливости и просветительским замыслам». В этом их «величие души» сыграло решающую роль: они дошли до того, что назвали Андрича слабым человеком! (Да простит он мне эту цитату!) Между делом, в порыве невероятной щедрости, они соблаговолили присвоить ему статус великого художника. Потому что в процессе разрушения ценностей в военное время художник вызывает меньшее уважение у улицы, чем храбрый человек. Наилучшим путем для достижения их цели стала «дьяволизация» великого писателя. Чтобы затем спокойно заявить: «Если внимательнее приглядеться, в его творчестве нет ничего особенного». Не имея реального стремления к литературе, не достигнув высот в личной жизни, эти виновники беспорядков, дилемм, трагедий и переворотов запутались в сетях собственной аморальности, которую они назвали — только им известно каким образом — «нравственностью». Лишь крысы Сараева радовались выходу их произведений, поскольку знали, что никто никогда не станет читать эти толстенные тома и они быстро окажутся в подвалах издательств. Эти люди, доставляющие радость лишь грызунам, выливали на нобелевского лауреата потоки грязи. И на этот раз все снова сводилось к вопросу воришки Керы: «Где мое место в этой истории?» Когда речь шла о тутумраци, ответ был прост: «Нигде!» Порочный нарциссизм этих людей блокировал любую их реакцию на общественную жизнь. Их деятельность в самом сердце общества убивала в зародыше любую надежду и веру в будущее.