уж о том, что и до Авраама в истории этих взаимоотношений кое-что происходило.

Кстати, книга выдержала на русском языке уже три издания, что не может не быть свидетельством актуальности темы – по крайней мере, заметного культурного беспокойства вокруг неё.

«Между верованиями (когда мы принимаем на веру некие утверждения) и настоящей верой (когда мы полностью полагаемся на них) есть, – как справедливо замечает автор, – различие». История Бога в случае Армстронг интересна ещё и тем, что она, помимо (уж не прежде ли?) всего прочего – это ещё и личная история её взаимоотношений с собственными исходными очевидностями, история врастания в них и преодоления многих из них – тех, что зарекомендовали себя как неудобные или не подтвердившиеся в персональном опыте. А персональный опыт у автора был богатый и, так сказать, аутентичный. Армстронг знает религиозную жизнь в буквальном смысле изнутри – она была монахиней, членом «одного из религиозных орденов», куда вступила в молодости, ведомая чувством, согласно которому до Бога, несмотря на всю Его отдалённость, «всё-таки можно дотянуться», причём «прикосновение к Нему вмиг преобразит всё мироздание».

«Когда я была ребёнком, – рассказывает Армстронг, – католицизм представлял собой главным образом запугивающее вероучение. <…> я <…> выслушала свой курс проповедей о геенне огненной. Правду говоря, адские муки выглядели намного убедительнее, чем Бог. Преисподняя без труда постигалась воображением, Бог же оставался фигурой неясной и определялся не столько наглядными представлениями, сколько умозрительными рассуждениями». «Бог – это Высший Дух, – гласил катехизис, который автор должен был вызубривать в восьмилетнем возрасте, – единый Самосущий и бесконечный во всех совершенствах». Мудрено ли, что восьмилетний ребёнок этого не понимал – но и выросши, Армстронг осталась к такому определению безучастной: оно всегда казалось ей «слишком помпезным, сухим и надменным». «А работая над этой книгой, – я пришла к выводу, что оно ещё и неправильное».

Кстати, монашеский опыт автора (закончившийся в результате выходом из ордена и даже отходом от религиозной жизни) так и напрашивается на название неудачного. И это при том, что Армстронг, по собственному её признанию, всеми силами старалась вработаться в заданную ей для обживания традицию – и чувством, и разумом.

«Я погрузилась, – рассказывает она, – в апологетику, богословские изыскания и историю Церкви. Я изучала историю монашеской жизни и пускалась в подробнейшие рассуждения об истории нашего ордена <…>» На этих путях автора ждало обескураживающее открытие: «Как ни странно, во всём этом Бог занимал не такое большое место». Основное же место и внимание отводилось «деталям, частностям веры», которые упорно виделись молодой монахине «второстепенными». Скорее, значит, отстраняющими (уж не отвлекающими ли?!) от Бога, чем ведущими к нему.

Персональному религиозному чувству Бог не давался. «Во время молитвы, – пишет далее Армстронг, – я отчаянно заставляла себя сосредоточить все мысли на встрече с Богом, но Он либо оставался суровым надсмотрщиком, бдительно следящим за любым нарушением устава, либо – что было ещё мучительнее – вообще ускользал.» Личное чувство и религия всё более расслаивались, эта последняя всё более представала личному чувству как невыполнимое задание – тем более мучительное, что представлявшееся обязательным: «Чем больше я читала о мистических восторгах праведников, тем сильнее огорчали меня собственные неудачи. Я с горечью признавалась себе, что даже те редкие религиозные переживания, которые у меня возникали, вполне могли быть плодом моей собственной фантазии, следствием жгучего желания их испытать». Любопытно (и уж наверняка не случайно), что, говоря о религиозном чувстве, Армстронг, в точности как Эйнштейн, уподобляет его чувству эстетическому: «Религиозное чувство нередко является эстетическим откликом на очарование литургии и григорианского напева». Увы, автору не помогла и эстетическая восприимчивость: «Так или иначе, со мной не случалось ничего такого, что пришло бы извне. Я ни разу не ощущала тех проблесков Божьего присутствия, о каких рассказывали мистики и пророки». Хуже того: проблематичной – поскольку не свободной от противоречий и неясностей – представала и сама традиция: «некоторые церковные доктрины вызывали у меня всё больше сомнений. Как можно удостовериться, например, что Иисус был Вочеловечением Бога? Что вообще означает эта идея? А доктрина Троицы? Действительно ли эта сложная – и чрезвычайно противоречивая – концепция содержится в Новом Завете? Быть может, подобно многим другим богословским построениям, Троица просто выдумана духовенством спустя столетия после казни Иисуса в Иерусалиме?»

Ответов на эти вопросы тогда автору найти не удалось. «В конце концов, хоть и не без сожаления, – сообщает она, – я отошла от религиозной жизни, и этот шаг сразу освободил меня от бремени неудач и чувства неполноценности.»

Решить свои отношения с коренным противоречием собственной жизни путём простого ухода от него оказалось, однако, не так-то просто. Этот гордиев узел так не рубится. Доказательство этому – то, что Армстронг сохранила интерес к религии – который на сей раз, чтобы стать приемлемым, обернулся интересом исследовательским: к эволюции религиозных представлений как культурной формы.

Так вот: по мере изучения их истории Армстронг всё более убеждалась в том, что её «прежние опасения были вполне обоснованными». «Доктрины, которые в юности принимались без рассуждений, действительно были выдуманы людьми и оттачивались на протяжении долгих столетий. Наука явно избавилась от потребности в Творце, а исследователи Библии доказали, что Иисус никогда не утверждал свою божественность». «Взрослая» секулярная культура, несмотря на собственные религиозные корни, опровергала детскую веру и как будто подтверждала скепсис молодости.

Поэтому, конечно, всё, о чём рассказывается дальше – ещё и попытка разобраться с собственным неудавшимся опытом цельно-религиозной жизни. Понять, как – и почему именно так – устроена та традиция, в которой этот опыт стал именно таким (подспудный вопрос: в какой мере опыт обрекала на неудачу сама традиция?)

Тем более, что история «историка Бога» Карен Армстронг – никак не (только) история личных неудач на религиозном поприще. Это – история проблематичных взаимоотношений, в которые представлениям о Боге, воспринятым в раннем детстве (думающим и критичным) человеком из религиозной семьи, приходится вступать с культурными содержаниями, усвоенными в возрастах более поздних. Эти вещи совмещаются друг с другом крайне трудно, если вообще. «Мои представления о Боге сложились ещё в раннем детстве, – пишет она, – но позднее не смогли ужиться со знаниями в других областях.»

Это – также и интеллектуальная история одного исследовательского опыта, осуществлённого в определённой культурной среде, начатого как проверка некоторых исходных предположений.

Приступая к изучению истории идеальных и опытных представлений о Боге в трёх тесно связанных религиях единобожия», Армстронг «заведомо полагала, что Бог окажется просто проекцией человеческих нужд и желаний», «отражением страхов и чаяний общества на разных стадиях роста» (ну, то есть, всё то, в чём, как мы всё ещё помним, уверял нас и отечественный атеизм).

Что вы думаете: всё оказалось не так. То есть, в результате картина сложилась не совсем такая, как хотелось ожидать. Материал этим априорным ожиданиям, похоже, сопротивлялся.

«Мои изыскания в сфере истории религии подтвердили, – резюмирует Армстронг, – что человек – животное духовное. Есть все основания считать. что Homo sapiens – это Homo religiosus. Люди верят в богов с тех пор, как обрели человеческие черты. <…> Уже в самых древних верованиях проявляется то ощущение чуда и тайны, которое до сих пор остаётся неотъемлемой частью человеческого восприятия нашего прекрасного и страшного мира. Подобно искусству, религия представляет собой попытку найти смысл жизни, раскрыть её ценности, вопреки страданиям, на которые обречена плоть.» «Злоупотребления» этой человеческой потребностью профессионалами от религии ничего в этом смысле не опровергают и, уж конечно, не дискредитируют самой потребности в трансцендентном: «злоупотреблять – естественная общечеловеческая черта, и она отнюдь не ограничивается извечной приземлённостью властных царей и жрецов». Что касается «современного секуляризованного общества» – то оно попросту исключение, вернее – попытка такого исключения, не лишённая насильственности: «небывалый эксперимент, не имеющий аналогов в истории человечества. И нам ещё предстоит узнать, чем он обернётся». Собственно, светский безрелигиозный гуманизм – не свидетельство возможности обходиться без религии, но «тоже религия, только без Бога» (который, как известно, «есть далеко не во всех религиях», а вот ценности, принимаемые за абсолютные и основополагающие – да, во всех). «Наш мирской этический идеал тоже основан на неких концепциях разума и души» и ничуть не менее «традиционных