— Ладно, раз ты еще здесь, скажи мне. Вот ты его видел. Что думаешь?

В голове у меня был сумбур. Слишком много нервных окончаний пришло в возбуждение. Я пытался сформулировать связную фразу, но мысли разбегались. Наконец я выдавил из себя:

— Не думаю, что они скоро вас отпустят.

Мистер Питерсон посмотрел на меня исподлобья. Я ждал, что он опять начнет возмущаться, но он лишь мрачно кивнул. У него тоже не было сил спорить.

«Йоссариан лежал в госпитале с болями в печени. Подозрение падало на желтуху. Однако для настоящей желтухи чего-то не хватало, и это ставило врачей в тупик. Будь это желтуха, они могли бы начать лечение. Но болезни не хватало самой малости, чтобы стать настоящей полноценной желтухой, и это все время смущало врачей…»

Я прервался.

— А при желтухе действительно желтеют?

— Ну да, иначе почему бы ее так называли? Английское слово «желтуха» происходит от французского корня.

— Ого, вы знаете французский?

— Немного. Буквально несколько слов.

— После Вьетнама? Он, кажется, был французским?

— Алекс, читай дальше! Скоро придут тебя выпроваживать, а мы еще первую страницу не осилили.

Я кивнул и продолжил:

«Каждое утро они делали обход — трое серьезных энергичных мужчин. Твердо сжатые губы выражали уверенность, которой явно недоставало их глазам. Врачей сопровождала такая же серьезная и энергичная сестра Даккит, как и другие палатные сестры, недолюбливавшая Йоссариана. Доктора просматривали висящий на спинке кровати температурный лист и нетерпеливо расспрашивали Йоссариана о болях в печени. Казалось, их раздражало, что изо дня в день он отвечал одно и то же.

„И по-прежнему не было стула?“ — допытывался медицинский полковник»…[8]

Мистер Питерсон замахал руками.

— Алекс, прекрати изображать американский акцент!

Я поставил палец на строчку, чтобы не потерять нужное место.

— Было бы странно, если бы американцы разговаривали на британском английском.

— Лучше так, чем на исковерканном американском!

— А мне казалось, у меня получается…

— Тебе казалось. Во всяком случае, в Алабаме тебя бы вмиг раскусили.

— Уф.

— Читай нормальным голосом. И погромче, а то бормочешь себе под нос.

— Я не хотел беспокоить соседей, — объяснил я.

— Моих соседей хрен обеспокоишь, — откликнулся мистер Питерсон, даже не потрудившись перейти на шепот. — Ничего, пусть послушают хорошую книгу, вреда не будет.

Пожалуй, я бы с ним согласился. В палате лежали еще два пациента, но ждать, что они начнут протестовать, не приходилось. Кровать напротив занимал мужчина примерно одних лет с мистером Питерсоном, пребывавший в состоянии кататонического ступора. Я ни разу не видел, чтобы он пошевелился. Каждый день к нему на полчаса заходила женщина — наверное, жена, — но ни ей, ни врачам, ни сестрам не удавалось добиться от него хоть какой-нибудь реакции. Застыв в неподвижной позе, он смотрел в одну точку в районе окна. Кормили его через трубку, мочу отводили при помощи урологического катетера. Как они решали проблему со стулом, не знаю. Рядом с кататоником лежал дряхлый старик, которому я дал бы лет сто пятьдесят. От него мы тоже не слышали ни звука, но только потому, что он дни напролет строчил в блокноте, точнее говоря, в блокнотах. При его скорости он наверняка исписывал по блокноту в день. Откуда он их брал, для меня оставалось загадкой: его никто не навещал. Не иначе, медсестры приносили. Или психиатры. Может, полагали, что графомания имеет целительный эффект.

— «Войну и мир», небось, переписывает, — предположил мистер Питерсон. — Все четыре тома.

Я «Войну и мир» не читал, но шутку понял, поскольку знал, что это невероятно длинная книга. Собственно, тем она и знаменита. «Война и мир» в двенадцать раз длиннее «Бойни номер пять» и в три с лишним раза длиннее «Уловки-22», хотя «Уловка» тоже считается классикой. Мистер Питерсон сказал, что в данный момент это единственное произведение литературы, которое он готов слушать. После нескольких страниц, прекратив экспериментировать с американским акцентом и вернувшись к своему обычному Произношению, я начал понимать, чего добивался мистер Питерсон. В первой главе «Уловки-22» содержатся весьма нелестные отзывы о работе медиков, и читать эти места громким голосом мне было неловко. Мистер Питерсон говорил, что от прозака у него заложило уши, но я подозревал, что дело не только в этом. По-моему, он хотел, чтобы сестра Холлоуэй, которая крутилась в палате, выполняя свои повседневные обязанности, не упустила ни слова.

У меня сложилось впечатление, что он таким образом выражает бунт против заточения в психушку и втягивает в этот бунт меня. Сестра Холлоуэй на провокацию не поддавалась, во всяком случае, поначалу. Она молча делала свое дело, а я продолжал излагать нападки автора на некомпетентных врачей и бездушных медсестер. Но когда дошло до «черномазых», она остановилась и подняла бровь.

«— Вы рехнулись, ребята! — закричал техасец. — Черномазых класть сюда не разрешается. Для черномазых у них специальная палата»…

— Это сатира, — объяснил я, перехватив взгляд сестры.

— Это позиция героя, — уточнил мистер Питерсон.

— Если бы вы разрешили мне читать с американским акцентом, было бы понятнее, — сказал я.

— Мне все равно, сатира это или позиция, — сказала сестра Холлоуэй. — Но не думаю, что подобные вещи позволительно произносить в больничной палате.

— А я думаю, что в больничной палате это звучит особенно уместно, — возразил мистер Питерсон.

— Вы доставляете неудобства другим пациентам, — заявила сестра.

— Кто здесь испытывает неудобства? — спросил мистер Питерсон, кивая на соседей. — Кататоник? Или Граф Толстой?

Кататоник не пошевелился. Граф Толстой знай строчил себе в блокноте.

— Неужели нельзя проявить минимум уважения? — сказала сестра. — Хотя бы читайте потише.

Мистер Питерсон мотнул головой.

— Потише не выйдет. Я от вашего прозака ни хрена не слышу.

— Я передам доктору Бедфорду.

— На что мне ваш доктор Бедфорд? Он что, отменит мне эти долбаные таблетки?

— Если хотите, я могу использовать эвфемизмы, — предложил я. — Например, вместо «черномазых» буду говорить «загорелые», вместо «сукин сын» — «собачий сын», а вместо «пидор» — «гомосек»…

— Да нет там никаких пидоров! — разозлился мистер Питерсон. — Тогда другое время было!

— Это непозволительно в любое время, — изрекла сестра Холлоуэй. — И я настаиваю на соблюдении приличий.