от того, что ты ни разу не удосужился подумать о самом себе и слепо верил в усвоенные тобою с детства представления о «правильном»; а может быть, причина в том, что ты свой достаток и положение неразрывно связываешь со своим представлением о долге, – и это было с твоей точки зрения «правильным», поскольку воспринималось тобою как непременное «условие твоего существования» (при этом, конечно, ты ни на секунду не сомневаешься в том, что имеешь право на это существование!). Твердость твоего морального суждения ничего не доказывает, кроме одного – она лишь подтверждает твое личное убожество, твою безликость, твоей «моральной силой», вполне вероятно, является твое упрямство – или твоя неспособность видеть новые идеалы! И, короче говоря, – если бы ты чаще задумывался, получше наблюдал и усерднее учился, ты бы ни при каких обстоятельствах не называл бы этот свой «долг» и эту свою «совесть» долгом и совестью: понимание того, как вообще возникли моральные суждения, навсегда бы отбило у тебя охоту вспоминать об этих патетических словах, – подобно тому, как утратили бы для тебя всякий смысл такие слова, как, например, «грех», «спасение души», «искупление». Только не говори мне ничего о категорическом императиве, любезный друг! Стоит мне только услышать об этом, как будто какая смешинка попадает мне в рот и уже не могу удержаться от смеха, несмотря на присутствие такого серьезного собеседника, как ты. Я вспоминаю при этом старика Канта, который в наказание за то, что придумал такую хитроумную приманку – «вещь в себе» – тоже очень забавная штука! – сам попался на приманку категорического императива и очутился снова, сам того не ожидая, в западне, в плену у «бога», «души», «свободы» и «бессмертия», напоминая ту лису, которая по ошибке снова забрела в свою старую клетку, – но сила и ум помогли все-таки сломать эту клетку! Как?! Ты с восхищенным удивлением взираешь на категорический императив в себе самом? На эту «твердость» твоих так называемых моральных суждений? На эту «непреложность» чувства – «все должны здесь рассуждать как я»? Гораздо большего удивления заслуживает здесь твое себялюбие! Твое слепое, мелкое и непритязательное себялюбие! Ведь что такое себялюбие – способность считать свое суждение законом для всех и вся – а взять твое слепое, мелкое, непритязательное себялюбие – оно сразу же выдает, что ты еще не открыл самого себя, не создал себе своего собственного идеала, который стал бы твоей единоличной собственностью – такой уж никогда не сможет превратиться в идеал для других, – не говоря уже о всех и вся! Всякий, кто рассуждает: «так в этом случае следует поступать каждому», тот не намного продвинулся в своем самопознании, иначе бы он знал, что нет и не может быть двух одинаковых поступков, – что каждый совершенный поступок был совершен единственным и неповторимым образом, и то же относится и ко всем будущим поступкам; он понимал бы, что все руководства к действиям касаются лишь грубой внешней стороны (и даже проникновеннейшие и тончайшие советы всех существовавших доныне моралей в этом смысле не являются исключением), – что все эти советы в конечном счете могут создать лишь видимость единообращения, но именно лишь видимость, – что всякий поступок, когда бы ты ни пытался оценить его – сейчас или потом, всегда был и остается чем-то непроницаемым и непостижимым; что наши представления о том, что хорошо, что «благородно», что «исполнено величия», никогда не могут найти подтверждения в наших поступках, ибо нет таких поступков, которые можно было бы постичь, – что, несомненно, наши представления, оценки, заповеди являются мощнейшим рычагом в механике наших поступков, хотя едва ли представляется возможным выявить тот механический закон, которому подчиняется каждый отдельный случай. И потому давайте ограничимся тем, что постараемся придать нашим суждениям и оценкам большую чистоту и ясность, а также займемся созданием своих собственных новых заповедей – только не будем больше ломать себе голову над «моральной ценностью» поступков! Да, любезные друзья! Приспело время, когда мы с отвращением должны взирать на все эти досужие моральные разговоры, когда одна часть людей поучает другую! Вершить моральный суд – это должно претить нашему вкусу! Пусть этой болтовней и этим дурным вкусом наслаждаются те, кому больше нечего делать, кроме как мало-помалу протаскивать в день сегодняшний дела давно минувших дней, хотя они сами никогда не живут настоящим, – таких много, таких – большинство! Мы не хотим быть тем, что мы есть, – новыми, неповторимыми, несравненными, – сами себе законодатели, сами себе создатели! А для этого мы должны быть лучшими исследователями и открывателями всего того, что есть закономерного и безусловного в мире: мы должны быть физиками для того, чтобы суметь стать творцами в нашем смысле слова, – ибо до сих пор все оценки и все идеалы опирались на незнание физики или строились в полном противоречии с ней. И потому – да здравствует физика! А еще больше то, что нас принуждает обратиться к ней, – наша честность!

336

Сущность природы. Отчего природа так поскупилась и не дала человеку возможности светиться: одному – ярко, другому – тускло, в зависимости от полноты внутреннего света? Отчего великим людям не дано явить себя миру во всей красоте восхода и заката, подобно солнцу? Насколько более понятной стала бы жизнь людей!

337

Будущая «человечность». Когда я смотрю на нынешнее время глазами человека какой-нибудь далекой эпохи, я не могу обнаружить в современном человеке ничего достойного особого внимания, кроме его своеобразной добродетели и болезни, именуемой «историческое чувство». Это зачатки чего-то нового и неведомого в истории: если бы отпустить этому росточку несколько столетий или даже больше, то в конце концов он мог бы разрастись и вышло бы чудесное растение с таким же чудесным запахом, благодаря чему жизнь на нашей дряхленькой земле стала бы гораздо более приятной, чем прежде. Мы, люди нынешнего века, постепенно начинаем создавать цепочку будущего мощнейшего чувства, мы постепенно присоединяем одно звено к другому – едва ли ведая при этом, что творим. Иногда мы даже склонны думать, что речь идет не о создании нового чувства, а об истощении всех старых чувств, – историческое чувство представляется еще чем-то таким бедным, холодным, так что многие, чувствуя на себе его холодное дыхание, становятся еще беднее, чем были, и холод проникает в них еще глубже. Другие в этом чувстве видят предвестье надвигающейся старости, и тогда наша планета кажется им грустной больной, которая, дабы найти в этом забвенье, воскрешает в памяти дни ушедшей юности. И в этом есть своя правда: это один из оттенков нового чувства – кто