этаж в одну из комнат, в которой тоже был диван, и где еще сильнее, чем внизу, пахло деревом и пылью и все скрипело: помню, что когда я ставил ногу на пол, от скрипа резонировал весь дом.

– Они вообще приедут сегодня? – спросил я, но она не ответила, а взяла свой рюкзак и на минутку вышла из комнаты.

«Они наверняка приедут уже угашенные, – думал я посреди ночи. – На машине Квадрата». Квадрат ездил на украденном у отца «Фиате Пунто». Прав у него не было, но он всегда возил всех, и чем пьянее был, тем охотнее это делал.

Помню, как я сидел на диване, смотрел на стены дачи, помню, как за стеной что-то стукнуло, тихо, я подпрыгнул от страха и посмотрел в ту сторону, а когда оглянулся на дверь, Дарья уже стояла там, совершенно голая.

Помню это как сейчас. Она оперлась о косяк локтем, опустив вторую руку вдоль тела. Естественно, прежде всего была ее грудь, белая и тяжелая, а потом чуть выпуклый живот и маленькие складочки на бедрах, и камешек в пупке, над которым виднелось маленькое золотое колечко, выглядящее так, словно она вставила его себе сама, а еще это – небольшой кустик волос между ногами.

– И что? – спросила она, а я ответил.

– Боже.

– Что – «боже»? – улыбнулась она.

– А если они придут? – спросил я как последний идиот, поскольку на самом деле не знал, что я должен сказать.

– Они не приедут сегодня. Аська дала мне ключ, – ответила она и подошла ко мне, и села рядом. – Не думай. На меня впервые кто-то смотрит вот так, при свете.

– Спасибо, – сказал я.

– Не благодари, нельзя, – она положила ладонь мне на лицо.

– Ты уже когда-нибудь это делала?

– Делала, – сказала она и стала меня целовать, словно в знак того, что не хочет мне говорить ничего больше. А потом толкнула на спину и добавила: – Ну хватит.

Не было смысла ее останавливать. Она взяла мои руки и положила их сперва себе на грудь, потом на спину, а потом на попу. Ее волосы лезли мне в нос и глаза. Она пахла как обычно, сладким молоком с мылом, но теперь мне казалось, что так будет уже пахнуть все и всегда. Она была такой теплой, что некоторое время я думал, что обожгусь. Но мне это нравилось. «Ну и пусть обожгусь, – думал я. – Пусть делает, что захочет. Пусть проглотит меня, пережует и переварит, пусть убьет меня, если ей так хочется».

Она на миг приподнялась. Посмотрела на меня. Ее лицо показалось из-под волос, словно найденное сокровище.

– Ты надел резинку? – спросила, а потом встала и взяла из своего рюкзака пачку презервативов. Я понял, что она и правда делала это с кем-то, и этот кто-то сразу появился в моей голове, потом появился позади нее, быстро рос, через пару секунд уже был трехметровым, черным абрисом, который неподвижно стоял там, пока она подходила ко мне, безоружному, лежащему на диване с болезненно напряженным членом.

– Наденешь? Или мне это сделать? – спросила она и, прежде чем я ответил, быстро, с изяществом медсестры, что делает укол в задницу, сделала это. Трехметровая фигура испарилась.

Я был на ней и в ней, упирался ладонями в матрас и входил в нее, и выходил из нее, и старался нигде ее не придавить, не воткнуть в нее ни локоть, ни колено, ни что другое, что могло торчать из моего нескладного тела, а она смотрела на меня широко открытыми глазами, словно тоже никак не могла поверить в то, что происходит (хотя наверняка прекрасно могла поверить в то, что происходит). Ее распущенные черные волосы укладывались вокруг головы в черную корону, она что-то немо говорила, а может, это шевеление губ было просто нервным дыханием, но в конце она все же произнесла, я помню:

– Больше ничего не будет.

И тогда, в тот момент, я понял все: кто-то сделал снимок внутри моей головы, и вспышка осветила все ее уголки, и я понял, что каждый на самом-то деле знает все, знает свое будущее, и все знают будущее всех, и я тоже; я смотрел на Дарью и понимал, что это когда-нибудь закончится, и то, что длится сейчас, – самое важное в моей жизни.

Я понял, что любовь не существует сама по себе, ее всегда нужно вызывать из ничто, как жизнь или музыку, что любовь – или то, что люди любовью считают – всегда наиграно, произнесено, что ближе всего к любви – именно этот запах, запах крема, молока и сахара с толикой пота и пива, и косячков, и старого дивана, за который кто-то лет десять тому назад что-то пролил, и оно уже успело четыреста раз испортиться. Я понял: единственное, что мы можем делать – это воссоздавать в себе чувство факта и стараться ранить

себя как можно меньше. Я понял: единственное, что нам дано – это крикнуть и потом миг-другой слушать эхо этого крика, и все, и до свиданья, и конец. Я понял, что все девушки, которые любили всех парней во всех Зыборках мира, на самом деле – одна девушка, и все те парни и девушки – один и тот же парень и одна и та же девушка под одним закатом солнца, который однажды превратится в зарево взрыва.

Я понял, что каждый, по-настоящему каждый, всегда носит в сердце выгравированный в нем мир. Я понял: после того, что случится сегодня, и меня, и ее ждет только боль, и так и должно быть, это – естественно.

Я понял, что скоро выйду из дома и уже никогда не вернусь.

(Я, естественно, был готов и спорить, что весь этот мыслительный понос оставался просто переживанием из-за того, что я ЗАНИМАЮСЬ СЕКСОМ С ДЕВУШКОЙ.)

А потом она оплела меня ногами и прижала ими к себе, по-настоящему сильно, она была сильнее, чем я полагал, все наполнило меня, поднялось и потом взорвалось, и я лег на нее, и дышал очень глубоко, словно только-только вынырнул с самого дна озера, с легкими, полными черной, холодной воды.

– Было супер, – сказала она через минуту, а мне вспомнился трехметровый черный человек, у которого все еще не было лица, поскольку я никакого не мог к нему прицепить, не помнил, чтобы Дарья ходила с кем-то из пацанов.

– Хочешь искупаться вместе? – спросила она, а я кивнул. Уже не помнил ничего из того, что понял, поскольку мир сделался совершенно другим.

Мы выпили еще по две банки пива, она прижалась ко мне и некоторое время я ощущал неудобство, но потом все выключилось, а когда снова включилось, Дарьи рядом уже не было, зато над диваном стоял Трупак с бутылкой дешевого вина в руке.

– Ни фига себе, какое тут порно херачит. Ты что, трахнулся, что ли? – спросил он.

– Отвали, – ответил я.

– Ты не обзывайся, на вон, завтрак съешь, – сказал он и подал мне бормотуху, от которой я едва не блеванул.

Мы развлекались на даче всю пятницу и субботу, до полудня воскресенья. Всего заявилось сюда человек тридцать. Самой яркой звездой оказался Быль, который при всех варил в большой кастрюле свое фирменное – макумбу, то есть молоко с анашой. Вел он себя как ведущий кулинарной программы; втиснутый в слишком маленькую спортивную куртку «Адидас», пил водку и вино, курил, рассказывал анекдоты, то и дело цеплялся к каждому из участников гулянки, громко смеясь и демонстрируя брекеты, почти закрывавшие ему зубы. В кастрюле было литров десять зеленоватой молочной юшки, в которой плавали куски травы: листья, стебли, цветы, – и она воняла так, словно под окном запарковалась фура с компостом. Быль всех успокаивал, что, мол, нет нужды пить именно в таком виде, что он сделает из жижи шоколадный пудинг. Я один не хотел пить макумбу. Хотел оставаться в сознании – насколько можно.