Место ее оставалось свободно, и на все лады трепали обыватели имя Саны Бакшеевой, бывшей кормилицы, как возможной замены на посту «подруги» уренского губернатора.

«Пусть треплют…»

— Петя, — сказал Мышецкий, — я устал и не смогу уже заниматься делами с таким рвением, как раньше. На самоходов — плюну: пусть расползаются себе, как клопы. Одно только тревожит меня — детишки как? Эту проклятую мегеру из дома сирот изгнал я. Укатила, мерзавка… А — дети?

Шурин сидел перед князем — сугорбый, отчаявшийся.

— Сергей Яковлевич, а ведь я… пью, — тихо признался.

Князь поставил на стол пустую рюмку:

— Догадываюсь, Петя, что делать?.. Вот был у меня Кобзев, Иван Степанович, говорили мы с ним о пьянстве. Предрек он и мне стезю печальную — пьянственную… Очевидно, мы, русские люди, так устроены, что, страдая, обязаны пить! Пейте и вы, Петя, коли хочется… Этим на Руси никого не удивишь.

Попов поднял на князя бесцветные глазенки:

— А дальше-то как? Мается вся Россия… что будет?

Мышецкий прошелся перед ним, крепко ставя каблуки туфель:

— Мы на пороге великих событий, и каждый россиянин должен способствовать отечеству по мере сил. Вот я и предлагаю, Петя: возьми на себя детишек в приюте. Вроде опекуна… а?

— Да ведь опекунство всегда деньгу тянет, а я ныне не богат, Сергей Яковлевич.

— Перестань! Не деньги твои нужны, а доброта и сердечность. Детишки там замордованы. Ужасно!.. Улыбнись им, просто поговори, как с детьми. Чтобы оттаяли. Я знаю — ты сможешь. Да и воровать не станешь, сам еще приплатишь.

— Воровать — нет. Одна мне честь осталась: не воровать…

Сергей Яковлевич окинул взглядом стеллажи фолиантов.

— Вот! — сказал восхищенно. — Позавидовать можно. Хоть сейчас помри, все едино — ты уже свое отработал для человечества! После тебя, Петя, что-то останется… А вот после нас… эх! А что Додо? — спросил вдруг. — Могла бы и показаться брату…

Додо вскоре показалась — как ни в чем не бывало.

— Сережка, — спросила она, — ты не боишься забастовок?

— Нет, Додо, не боюсь. Ныне забастовками руководит из Москвы центр — Союз союзов, а люди там вполне разумные, вполне здраво рассуждающие и стекол бить понапрасну не станут.

— А — депо? — спросила Додо.

— Депо тоже должно подчиниться Союзу союзов, и вообще, Додушка, если мне кого и бояться, так — прости! — только тебя…

Сестра с блуждающей улыбкой заговорила совсем о другом:

— К тебе заходил генеалог Билибин? И как он тебе показался?

Мышецкий в ответ тоже сказал сестре совсем о другом:

— Думаю, моя милая, будет лучше для нас обоих, если кто-либо, ты или я, покинет Уренскую губернию. Я сделать этого не могу, связанный службой. А ты сделай вывод…

Стремительно вскочив, она обняла его за шею и, разворошив волосы на макушке, поцеловала брата в самое темечко.

— Боже, — заметила вдруг, — Сережка, да ты — лысеешь…

— И немудрено, — тихо ответил Сергей Яковлевич. — Я один, как скала, должен противостоять различным течениям. А моя сестра… моя сестра!.. — Стало обидно, хоть плачь. — Скажи, на кого я могу положиться?

И получил категорический ответ:

— Конечно же — на меня!

— Скорее, — ответил он, — на Дремлюгу: этот «гамзей иваныч» хоть защитит меня от твоих ура-патриотов… Где Атрыганьев?

— Атрыганьев плох. Самый богатый сейчас… не догадаешься!

— Паскаль, — сказал Мышецкий, и Додо поразилась:

— Слушай, Сережка, как ты быстро догадался?

— Но это же так просто: нечисть всегда богатеет исподтишка и вдруг сразу набирает силу. Но пусть этот негодяй не рассчитывает! Ему нужны каторжные колодки, а не кресло предводителя…

— Есть еще Жеребцов! — намекнула Додо.

Сергей Яковлевич сразу разгадал эту хаотичную расстановку сил в Уренской губернии: Паскаль — деньги, Жеребцов — знамя старых идеалов крепостничества. Влияния на дела губернии (через подставных лиц) — вот чего добивается сейчас его сестрица. И с улыбкой разумного превосходства он посмотрел на свою сестру:

— Милая, кого ты предлагаешь? Себя в предводители? Или, может, Ксюшу Жеребцову, урожденную княжну Кейкуатову?

Додо поняла, что ее раскусили, и весело рассмеялась:

— Сережка, ты… очаровательный! Как я тебя люблю… Однако простились они суховато — будто чужие. Да и что связывало их теперь? Лишь старые устои сословия, да еще вот память детства — светлая, пахнущая травами… где-то и сейчас догнивает на Валдайщине их старинный дом…

Уже стоя на пороге, Додо осторожно спросила:

— Мы шутим. Нехорошо… А что с Алисой, Сергей?

— Статья сто шестая Свода гражданских законоположений, пункт статьи шесть-семь… там все сказано!

— А — точнее?

— Точнее? — улыбнулся Сергей Яковлевич. — Можно и точнее, но это пошло… Я в дистракции и дизеспере, амантэ моя сделала мне инфидэлитэ, а я ку сюр, против риваля своего, буду реванжироваться… Читай, Додо, сенсации госпожи Курдюковой, и больше ни о чем старайся не думать! Тогда можешь оставаться в Уренске…

Потом князь признался своему верному «драбанту»:

— Все как будто на месте, Огурцов, но чего-то мне не хватает. Честно говоря, я, как парламентарный король, нуждаюсь в противоположном мнении. Без этого мне трудно быть демократичным!..

Дремлюга сказал полицмейстеру вполне вразумительно:

— Плюнь в глаза тому, кто укажет тебе день амнистии!

— Однако ждут… — Чиколини долго скоблил сапогами под столом. — Не я же сам придумал! Вот и профсоюзы эти… Сколько я просил на чахотку свою у начальства — нет, не дали. А профсоюзники, может, и насобирали бы мне на курорт? А?

Дремлюга сложил перед ним добротный кукиш:

— Извини меня, Бруно Иваныч, хороший ты человек, но все же понюхай… А на чахотку твою лучше на базаре стибрить! — И вдруг расстегнул мундир, показывая круглую звездочку пулевого шрама над левым соском: — Видишь? Был я чахоточным тоже… верь! В последнем градусе шатался. А в меня один дурак анархист (в Херсоне это было) прямо в упор долбанул. Пуля-дура возьми да и захлопни каверну. И я — расцвел! С тех пор живу здоровея, врачи обо мне статью написали, а того дурака повесили… Судьба, Бруно Иванович! Не печалуйся…

Помолчали.

— Оно, конешно… судьба, — сокрушенно кивнул Чиколини. — Да как выстрелить? Одному каверну закроет, а другой потом крышкой накроется… Эх, не пойму что-то я, Антон Петрович!

Дремлюга, массивный и тяжелый, лениво качался на стуле.

— Я тоже, — сказал, — чего-то не понимаю. Между нами говоря (только между нами), его величество, государь император, видать, напуганы пребывают. Оттого и на послабления замашку сделали. Как бы не того… не шибко! Подождать и нам вроде бы надо.