Долгие годы тягот и невзгод будто разом обрушились на седоусого дядьку, лишили ног — еле доплелся до гряды прибрежной, сел на валун. В глазах стояла темень, в обоих — ив незрячем, и в уцелевшем. Ломило перебитую руку. Жив! Он знал, он точно знал, что княжич выживет — как тогда, в сырой пещере Диктейской. Знал! Но увидал когда воочию, обезножил, обессилил, как палицей каменной по затылку огрели.

Жив что-то говорил дядьке, придерживал его под руку. Но тот ничего не слышал, только одно стучало в мозгу, в ушах: жив! жив!! жив!!!

А со стругов первьм делом несли раненных да увечных, несли бережно. Овил распоряжался коротко и толково, не вспоминал про молодую женушку. Русы прибывшие и русы островные уже перемешались друг с дружкой, сновали туда-сюда, смеялись, ругались, хорохорились, подшучивая над недавним боем и над собою — встреча, и впрямь, получилась небывалая, поприветили гостей. Но, похоже, зла прибывшие не помнили, некогда его было помнить, дел хватало.

— …ничего не разберу, — отозвался наконец Ворон, приходя в себя, яснея единственньм глазом. — Опять в море? Да ты в своем ли уме, княжич?!

Жив тряхнул головой, брызги полетели с волос, провел ладонью по рукавам — вода потекла-п ос очи-лась вниз. Не до бесед долгих ему было. Первая радость, что встретил-таки дядьку живым-невредимым схлынула, прежде чем одежды высохли, туга сдавила виски.

— В поиск идти надо! — выговорил он уж в пятый раз подряд.

— Куда?!

— В море, куда еще…

— Не пущу! — Ворон побледнел до синевы, встал, пошатнулся.

Жив усадил его обратно, сдавил плечи, обнял.

— Яра моя пропала, со стругом вместе… Погибнет, мне не жить, понимаешь! Прощай, Ворон!

— Стой!

Жив обернулся на ходу — огромный, взъерошенный, с изможденным лицом, совсем не похожий на того юнца, что покинул остров годы назад.

— Какая еще Яра? — спросил Ворон.

— Лада моя, жена…

— Ты женился?! — дядька снова встал, на этот раз, твердо, прочно — силы вернулись к нему, минутная слабость растворилась, как не было ее.

— Вчера, — уныло ответил Жив. — И вчера же буря разлучила нас. Я тебе говорил, зачем повторять… Увечные пусть остаются, остальные пойдут со мной — на двух стругах. Мы и так потеряли слишком много времени, понимаешь?!

— Вчера… — глухо повторил Ворон. Услышанное не укладывалось у него в голове. Растерянно глядел Ворон в даль морскую, прояснившуюся, нетуманную, будто близки погожие времена. Вчера… Да, совсем взрослым стал княжич, свои печали-горести заимел, жену потерял на второй день, от такого поневоле ум за разум зайдет — только вот надо ли спешить! Не надо, муравейник разворошен, добра не жди… Но разве свой ум в чужую голову вложишь.

— Делай как знаешь, — выдавил Ворон. И отвернулся. Сердце чуяло недоброе. Только встретились после долгой разлуки и на вот тебе! В поиск! В море!

Сборы были короткие — как сходили со стругов уцелевших, споро да скоро, так и возвращались на них, даже быстрее, без обузы, без княжен, без увечных, только здоровые да крепкие, способные вынести на море еще не один день. Жив не торопил людей, сами сновали как заведенные: воду подносили, вяленого мяса, рыбы сушеной. Овил колоду мечей со своими переправил да дротиков обычных сундук.

Дон наотрез отказался сходить со струга. Ему, несмотря на бурю, полегчало. Но вставать пока не мог, хрипел, кашлял кровью, то и дело впадал в забытье. Жив хмурился, но не спорил со старшим братом. Только послал к Овилу за снадобьями. Овил прислал их вместе с лекарем-стариком. Еле поспевал тот. Жив уже в рог трубил — отходную, махал стягом алым на древке. В поиск… Куда? Где искать-то?! Море Срединное Русское велико, от окоема до окоема неделями идти — земли не узришь, а в островную Русию лезть нельзя, там хода не будет, там смерть. Жив сам еще не знал не ведал, куда плыть — на авось, куда глаза глядят, куда Старый внуков своих и сыновей воздушных пошлет, главное, от брега отойти. Эх, Яра, Яра! Может, тебя и в живых-то нет!

Ворон сидел спиной к морю. Так и не повернулся, не проводил взглядом уходящие струги. Обида не давала повернуть шеи. Сколько ждал княжича, как измысливал себе час встречи… а оно вон как обернулось. Старел Ворон.

— А этого куда? — спросил неожиданно Овил. Ворон вздрогнул. Разлепил набрякшее веко. Совсем рядом стояли четыре калеки пришлых с побитыми руками, ногами, головами, замотанные в тряпье. Но они умудрялись держать кто в чем ручки носилок. А на них лежал какой-то бледный, высохший… но без ран, без увечий человек, прикрытый бурым корзном. Глядел он в небо будто знака ждал, только глаза были неживые, странные.

— Кто такой?

— Аид это, — отозвался один из калек, — старший брат князя нашего.

— В сече побили?

— Нет, — ответил другой, безбородый, с набухшим рубцом на лбу, — в сече он с нами не был. Таким и взяли с темницы.

Ворон склонился над лежащим.

— Аид… — прошептали губы сами собой. Припомнился мальчуган — темнорусый, смышленый, резвый, норовящий взобраться на колени, а оттуда на плечи — второй сын Реин, любимец, баловень. Вот как жизнь распоряжается-то, всю ее и прожил в подполе, небось, сломался. Сколько же лет прошло? Ворон не помнил. — А мать его Полутой[21]звала, не по-отцовски, по-своему. Несите наверх, в долину, Овил укажет куда.

Сына покойной госпожи унесли. А Ворон все сидел — отрешенный и молчаливый, будто ускользнуло что-то важное из памяти, а что, что именно, не поймешь. Так бы и просидел до ночной темноты. Если б не пронзило вдруг с головы до пят чем-то острым и холодным, недобрым. Предчувствие? Ворон не понял. Но узрел вдруг, что застыли ближние к нему русы, выпрямились, оторвались от своих дел.

Медленно, шуря глаз, обернулся воевода к морю. Багряные паруса чернели над далеким окоемом. Возвращаются? Жив назад идет?!

— Господи, Род Вседержитель! — прошептал кто-то рядом.

Ворон протер глаз — может, двоится, троится… Нет! Девять парусов тугих, девять стругов! Тут и думать не о чем — погоня пришла. Жив ушел. А погоня великокняжеская пришла!

Ворон встал, подошел к кромке воды. Седоватый прибой набегал лениво, лизал мягкие сапоги. Вороа смотрел в море, но знал — сейчас все прочие смотрят на него. Четверо подручных с усталым и бормочущим под нос ругательства Овилом подошли ближе.

— К бою готовиться надо, — сказал им Ворон. И виновато развел руками, словно он сам накликал беду.

Овил кивнул, промолчал. Что тут говорить, и так все ясно — боя не миновать. Только силы теперь неравные. Девять больших стругов! Девять сотен лучших бойцов Русии! Овил пожалел, что не надел чистого белья, помирать лучше в чистом да с мечом в руке. Он знал — помирать придется, пришло, стало быть, времечко.