Вызываю командира разведки:

— Где Иква?

— Так ведет проводник…

К черту проводника, ориентируемся по компасу, по звездам. Проверяем снова и снова. Выходит, поляк ведет нас вдоль реки, на северо-восток.

Недоразумение или предательство?

Роты поворачивают направо.

Скоро рассвет. Появится авиация, транспортеры. Никуда не денешься, верная гибель.

Накрапывает дождь. Квакают лягушки. Чавкает грязь под сапогами. Вынуть ногу, поднять ее — величайший труд.

Но вот, наконец, Иква, рядом с которой бродим уже полтора часа. Пловцы переплыли реку, натянули канаты. Теперь — быстрее форсировать ее. Но для этого нужны силы. А их-то как раз у нас нет.

Кто-то кричит высоким, срывающимся голосом:

— Добейте, братцы, застрелите, не пойду дальше!.. Достаю из кармана кусок пакли, чтобы вытереть лицо. Нащупываю в пакле что-то твердое. Разворачиваю два кусочка сахара. Первое, инстинктивное движение — отправить в рот. Но глотаю слюну, сжимаю зубы.

— Доктор Калинин, передайте самым слабым раненым. Калинин в первый момент не понимает, что я сую ему в руку. Потом разглядел:

— А… кстати… Большое спасибо.

Словно ему сделали подарок.

Едва выходим на правый берег, откуда-то с севера доносятся глухие взрывы. Прислушиваемся. Да, это в Дубно разведчики взрывают самолеты и цистерны с бензином.

Бойцы ободрились. Держатся увереннее, тверже. Тем более, что начинается лес. В предрассветном полумраке он кажется могучим, безбрежным. На самом деле — жиденький, легко просматриваемый. Настоящие леса за дорогой Дубно Кременец. Но через нее сейчас не перевалить. Светлеет с каждой минутой. Куда же спрятать людей? Куда девать раненых?

Кто-то командует:

— В клуни!

Место, конечно, не самое надежное. Рядом, совсем рядом, по дороге идут транспортеры, преследуя нашу диверсионную группу. Бьют по лесу, по окрестным хуторам. Над клунями свистят пули, завывают мины.

По окраине рощи, у самого шоссе, в кустах — секреты из коммунистов-добровольцев. Если какой-нибудь гитлеровец пойдет к клуням, убивать без выстрела — штыком, ножом, душить руками.

В клуне полно старой соломы. Мы затаились в ней. Вдруг короткий вскрик. Высокий боец в плащ-палатке схватился рукой за плечо: ранила шальная пуля. Но его голос утонул в лихорадочной пальбе немцев.

Боец с серым лицом, с мелкими капельками пота, сразу выступившими на лбу, прижался к стене. Закусил зубами рукав гимнастерки. Только бы не стонать, не выдать себя и товарищей.

Транспортеры дали еще несколько длинных очередей и удалились. Наступила тишина. Не теряя времени, капитан Кривошеев с двумя десятками красноармейцев направился на восток разведать лес до деревни Буша.

Сквозь щели отлично видна дорога на Кременец. Не прошло и получаса, как она снова ожила. И надо же, именно здесь, у рощицы, остановилась колонна машин. Кухни свернули на обочину, поближе к клуням. До нас доносится дразнящий запах кофе и жареного мяса.

Мы сидим в западне: позади — река и болото; впереди — вставшая на привал колонна. Сжимаем длинные деревянные рукоятки немецких гранат…

В нашей клуне пятнадцать раненых. Некоторые уснули и стонут во сне. Будим их, обкладываем соломой. Боец с раздробленным плечом потерял сознание.

Становится все жарче. Пробивающиеся сквозь щели солнечные лучи рассекают клуню. Эти лучи сотканы из миллионов мельчайших, медленно плывущих в пространстве пылинок.

Но сколько же можно наблюдать за слепящими лучами! Опять прижимаюсь к щели и вижу: прямо к нашей стоящей чуть на отшибе клуне неторопливой старческой походкой идет человек. С каждой минутой он виден все лучше. Серый пиджак, черные брюки, заправленные в разношенные сапоги.

Я толкаю задремавшего Оксена. Он вскакивает и машинально хватается за пистолет.

— Смотри.

Теперь старика видят все находящиеся в клуне.

Шепотом приказываю:

— Не стрелять, брать живым.

С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.

Прямо в лицо ему упираются два пистолета.

— Руки вверх! Молчать!

Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.

Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.

— Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.

— Кто таков, откуда?

— Как скажу, так и убивать станете?

— Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.

Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.

— Откуда же это вам известно, что я — свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.

— Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.

Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.

— То не ваш, не русский?

Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.

— Ваш. Из Турковиче Ческе.

— Угу. Мне потом тоже так…

Показал руками, как ему завяжут глаза.

— Будэ, дид, попусту розмовляты, — вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:

— Украинец?

— Украинец. И вин тоже.

Сытник ткнул пальцем на меня.

Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.

— А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?

— Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил…

— Ну так будешь отвечать?

Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.

Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.

Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:

— Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..

— А ты, дид, не брешешь? — перебил Сытник.

— Може, и брешу. Тебе грызь показать?

Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?