Да, это действительно все было. Но как бесконечно давно… Быть может, нынче и сам он с недоверием выслушал бы рассказ о молодом лейтенанте, не возвращавшемся домой без букетика фиалок. Да и трудно было бы, в самом деле, поверить, что тот юный любитель цветов и этот усталый человек с поникшей головою, с глазами, так равнодушно глядящими на мир, – одно существо.

Но вот именно сегодня, в день, когда слой грязи, осевшей в его душе, был особенно толст и отвратительно липок, по какой-то необъяснимой случайности, – а может быть, и вовсе не случайно, а в силу железного закона контрастов, – поравнявшись с рынком, Годар уловил струю аромата, донесенную порывом ветра из-под стеклянного навеса цветочного ряда. Трудно предположить, чтобы эта струя дошла до него впервые – ведь он проходил здесь каждый день и почти всегда в это же время. Трудно предположить, чтобы его обоняние никогда до сих пор не улавливало этого аромата. Так почему же именно сегодня эта волна и этот аромат привлекли его внимание, спавшее столько лет, и возбудили воспоминания, которые сам он считал давно похороненными?

Он остановился с выражением недоумения на лице. Словно кто-то схватил его за руку и крикнул ему нечто невероятное. Несколько мгновений он стоял в растерянности, глядя на расходящихся торговок, на повозки, увозящие корзины из-под цветов, как будто не мог понять, где он, почему он тут и что вообще происходит рядом с ним. Но вот ноги его сами повернули к рынку. Он вошел под стеклянный свод и, шагая через струйки грязной воды, текущей из-под швабр метельщиц, пошел по ряду. В самом конце его, возле какой-то, видно, случайно замешкавшейся, торговки, он остановился. С недоумением и даже как будто со страхом глядел, как она, еще утром с такою нежностью разбиравшая ароматные пучки, теперь безжалостно кидала остатки непроданного и увядшего товара в корзину.

Так он стоял несколько мгновений, потом подошел к женщине и, протянув ей пять су, негромко сказал:

– Прошу вас, мадам, немного цветов.

– Они уже совсем завяли.

– Ничего… право, это ничего не значит… Прошу вас.

Это было сказано с такой робостью, что теперь женщина с нескрываемым удивлением посмотрела на Годара, на его усталое лицо, на темные мешки под глазами и неопрятную копну серых от седины и перхоти волос.

– Берите сколько хотите, – сказала она. – Нет, нет, деньги мне не нужны… Берите. – И она с безжалостностью профессионалки опрокинула к его ногам корзину. – Все равно все пойдет на помойку.

Рука Годара повисла в воздухе, потом в бессилии упала. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.

Геринг был в отчаянии: Гитлер опять колебался – следует ли применять к самому Рему ту же суровую меру, какую высшее фашистское руководство, олицетворяемое Гитлером и его приближенными, определило для всех, с кем было решено расправиться под предлогом приведения к повиновению штурмовиков.

В этот список Гитлер с неожиданной для Геринга легкостью включил сотни даже самых близких ему людей. Многие из них не только никогда не состояли в рядах СА, но и имели к ним самое отдаленное отношение – разве только в качестве сочувствующих.

Но вот он, Гитлер, уже в третий раз вычеркивал из списка намеченных жертв имя Рема. То он приходил к выводу, что Рем является его главным врагом и соперником, то ему снова начинало казаться, будто все доносы на штаб-шефа – фальсификация. Он кричал, что это поклепы, выдуманные врагами Рема и его собственными тайными врагами, стремящимися убрать от него старого друга, соратника и защитника.

Геринг приходил в бешенство от этих колебаний. Он требовал от тайной полиции новых и новых доказательств ремовского заговора. Но и эти доказательства далеко не всегда оказывали на Гитлера нужное действие. Иногда он подозрительно косился на Геринга или Гиммлера, а подчас демонстративно рвал в клочья секретные доклады гестапо.

Когда Геринг показал Гиммлеру портрет Гитлера, будто бы служивший Рему мишенью для стрельбы, Гиммлер только рассмеялся:

– Плохая работа, – сказал он, – да, совсем неважная работа. Тот, кто изготовлял эту картинку, по-видимому, не знал, что фюрер в последние дни снимает панцирь только тогда, когда садится в ванну. И то, если двери ванной комнаты хорошо заперты. – Он вынул перо и нарисовал на лбу Гитлера несколько аккуратных кружков. – Вот как должен упражняться тот, кто хочет быть ему страшен. Сюда. – Он постукал обратным концом стило по лбу портрета. – Только сюда!.. Это может еще показаться убедительным, если вы докажете, что практикующийся научился всаживать пулю в пулю. – И, подумав, прибавил: – Я пришлю вам то, что нужно.

И действительно, через день Кроне привез Герингу новый портрет. На нем изображение Гитлера было выполнено в гораздо более натуралистичных тонах и в крупном масштабе. Лоб фюрера носил следы попаданий пистолетных пуль.

– И вот еще, – почтительно сказал Кроне, передавая Герингу два пистолетных патрона. – Фюрер должен знать, чем всегда заправлена обойма господина штаб-шефа: одна разрывная пуля, другая – отравленная, одна разрывная…

– Боже милостивый! – патетически воскликнул Геринг. – Неужели он не поверит даже этому?

Кроне дал совет:

– Пусть этот портрет отвезет господин Геббельс. Убеждать – его профессия.

– Вы правы! – Геринг не скрывал облегчения, испытываемого от подобного решения. – Вы правы, как всегда, мой умный Кроне!

Он тут же позвонил Геббельсу и условился обо всем.

С этим было покончено, и, казалось, Геринг мог успокоиться. Вместо того в течение последующей беседы глаза его беспокойно перебегали с лица Кроне на его руки, бегали по самым, казалось бы, неинтересным предметам обстановки. Кроне быстро понял, что толстяк взволнован, хочет, но не решается о чем-то говорить. Кроне решил ему помочь, чтобы выудить еще что-нибудь, что может оказаться полезным и ему самому. Наводящими вопросами Кроне вызвал его на откровенность. Эта откровенность оказалась действительно интересной: желая «чистки», сам подталкивая на нее Гитлера, Геринг, оказалось, боялся ее. Он боялся дальнейшего развития событий после того, как силами гестапо и СС, может быть, даже при содействии рейхсвера, будет покончено с Ремом и со всеми преданными ему людьми. Разумеется, конец Рема – это конец тучи, способной разразиться неожиданной грозой и покончить со всеми ними, до Гитлера включительно. Но вот в чем заключался вопрос: расправившись с Ремом и его приверженцами, остановится ли Гиммлер? Какие тайные директивы получил он на этот счет от молчаливо сидящих на Рейне промышленных князей? Не расходятся ли эти директивы с тем, что хозяева Германии приказали Герингу и Гитлеру? Где гарантия, что, ликвидировав штурмовика Рема, Гиммлер не разделается и с Гитлером?.. Рейхсвер?.. Не может ли случиться, что генералы рейхсвера будут сидеть сложа руки и смотреть, чем кончится дело, а может быть, исподтишка и помогут Гиммлеру?.. Все казалось Герингу до крайности запутанным и неверным. Он не верил никому и ничему…

Кроне слушал его внимательно, стараясь представить себе действительную картину отношений внутри клики НСДАП и степень основательности страхов Геринга. Как работник гиммлеровского аппарата по отделу «2Ф», то есть по наблюдению за самой фашистской партией, Кроне был кое в чем осведомленнее Геринга. На долю Геринга после назначения Гиммлера главою гестапо осталась только Пруссия, а все, что было за ее пределами, было в известной степени тайной. Но каждое лишнее слово такого человека, как «наци № 2», давало в руки Кроне материал для осведомления своих собственных хозяев. Они оставались в тени по ту сторону океана, но желали постоянно и полностью быть в курсе дела. Они оказывали осторожное, но неизменно действенное влияние на самый ход этих дел.