полета через Серость и столкнулся с неизвестным энтропонетическим феноменом.

18. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ

Сто сорок восемь лет спустя за окнами высотного здания сияет Мирова, столица Граада. В горячечные ночи истории все памятники имперской архитектуры были снесены. Потом бунтовщиков изгнали, и демократия создала город заново, в виде сияющего призрака. Это ужасная, неуправляемая среда обитания, безостановочный бег отражений на стеклянных стенах небоскребов. Смотреть на Мирову можно только в зеркало, как на чудовище из мифов. Ее движение — это безудержный экономический рост Граада, перешедший в рост физический: наглядное доказательство термодинамической невозможности. Плавно скользят поезда метро, сверкающие потоки машин кружат по ней и днем и ночью. Всё это можно наблюдать с шестидесятого этажа ее нервного центра — «Ноо». «Ноо» — финансовый полуостров, вершина высокомерия одной нации, нации Граада. Здешние ученые утверждают: вначале земля была покрыта геосферой, затем биосферой; сейчас эпоха ноосферы. Разум опутал всю землю, а небоскребы «Ноо» — центр его паутины. Трон разума. Здесь он ведет свои расчеты с помощью междугородных звонков, невидимых сигналов. Его мысли — тайные финансовые инструменты. Никто не знает, что они такое и сколько они стоят. Зеркальное стекло черного цвета — это, очевидно, интеризолярный реал. Но что же тогда человек? Человек — это свет.

Научное сообщество Народной Республики, третье поколение изгнанных бунтовщиков, смеется над этим. В Самаре, кроме трех уже упомянутых, используется четвертый термин: энтропосфера. Волновые уравнения, расчеты самарских ученых, многообещающи. Это прекрасное явление может в любой момент смести Граад с лица Земли. И в той едва заметной точке, где коммунизм становится нигилизмом (грань, определенно, более тонкая, чем между любящими детей и любителями детей), верхушка партии начинает задумываться: почему бы нет? Наша идея больше не покоряет ваших сердец — и, будем честны, никогда не будет. Мы всё еще любим эту идею, а остальной мир почему-то нет. Если так, то пусть он исчезнет.

Когда Сарьян Амбарцумян поворачивается спиной к окну своих апартаментов под самой крышей «Ноо», до этого дня остается всего два года. Потом будет встреча одноклассников, потом обрушится Северный перешеек, и в развернувшейся цепочке событий станет очевидным, что то, что сияет за спиной Амбарцумяна, было не чем иным, как последним этапом развития этой стихии.

Темно, кроме того света, что падает снаружи. За окнами идет снег; он испаряется в излучении мыслей «Ноо», так и не долетая до улицы, лежащей шестьюдесятью этажами ниже. В Мирове больше никогда не будет зимы. Она осталась только здесь, под самым небом. В зале прохладно, из полутьмы проступают очертания колонн. Звонит телефон. Амбарцумян подходит, в костюме и босиком. Тени снежинок танцуют на стеклянных витринах вокруг; в них покоится крупнейшая в мире частная коллекция свидетельств исчезновений. Когда-то, задолго до того, как стать пятидесятилетним мазутным миллиардером, Амбарцумян был юношей, не имевшим успеха у противоположного пола. Он — один из первых. Торжественную тишину зала нарушает только трель телефона. Мужчина садится за стол и щелкает клавишей динамика. Свободную руку он кладет на стоящий на столе череп Рамута Карзая. Это подлинный.

— Слушаю.

— Какой-то мужчина из Катлы, код города Ваасы, — сообщает верный секретарь. — Он говорит, что номер ему дали на аукционе для частных коллекционеров, но мне кажется, он хочет попросить в долг.

— Почему?

— Ну, это международный звонок за счет собеседника.

Амбарцумян раскатисто смеется.

— За счет собеседника! Ну ладно, соедини. А что до денег… — миллиардер медлит: одна рука на черепе Рамута Карзая, другая в седой бороде. Он огромного роста.

— В долг вы не даете, — говорит секретарь.

— Именно так. Принципиально. Соединяй.

Линия переключается на международный звонок, и из матерчатого зиккурата динамика в зал начинает сочиться Серость. Сигнал проходит через Великое Неведомое, от Катлы до Граада, в виде энтропонетической последовательности. По пути ретрансляционные станции очищают речь от шума истории, но кое-что всегда остается и проникает в провода — станция-призрак. Ее тихий голос на непонятном языке напоминает, для чего она здесь. Чтобы положить конец жизни. «Asimuth-Boreas-Sector…» прорывается в эфир на скрытой радиочастоте и снова пропадает. Амбарцумян к этому уже привык. Сквозь наводки до него доносится человеческий голос, искаженный тремя тысячами километров Серости. Он говорит:

— Алло, здравствуйте, меня зовут Инаят Хан.

— Как?

— Инаят Хан.

— Хорошо, Ят Хан, откуда у вас мой номер?

— Ина-ят Хан. С ярмарки в Норрчёпинге, с аукциона. Мне сказали позвонить вам… насчет вашего хобби. Это ведь… — мужчина чем-то шуршит, — …господин Амбарцумян?

— Да, это я.

— Вы собираете вещи исчезнувших людей?

— …Исчез… — шепчет Серость в динамике.

— Да, собираю, — отвечает Амбарцумян, — и нет, это не хобби. Я вкладываю душу в то, чем занимаюсь. Я отношусь к этому со всей серьезностью.

— Я тоже. Уж в этом можете быть уверены.

— Неужели? «Вещи исчезнувших людей» — ну, о чём мы говорим! Правильный термин — «свидетельства исчезновений». — Амбарцумян в своем полутемном зале удовлетворенно откидывается в кресле. Отлично сказано. Кресло обито дорогой кожей.

— Слушайте, я сам знаю, какой термин правильный. — Хан понемногу начинает нервничать. Разговоры между дезапаретистами редко бывают душевными; назревает ссора. — Та вещь, насчет которой я звоню, не первая моя покупка. И нет, я купил ее не в качестве пресс-папье. Если вы этого боитесь.

— И что, вы профессиональный коллекционер?

— Вам не пришлось бы об этом спрашивать, если бы вы дали мне сказать, что я купил!

— И насколько обширна ваша коллекция?

— Вот видите! Вы не позволяете мне сказать!

— Отчего же, позволяю. Но для начала я хочу понять, с кем я говорю. — Амбарцумян не повышает голоса, от визгливых интонаций неудачника осталась лишь еле заметная дрожь. Наконец, после долгих лет тренировок. Это как прыщи, но чисто психологическое. У него почтенная седая борода. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, будто кошку.

— Так или иначе, венец моей коллекции — техническая модель «Харнанкура», — с визгливыми нотами в голосе объявляет Хан.

— С кем это ты там? — нарушает драматизм момента женский голос на заднем плане. — Иди есть, а то остынет!

Хан прикрывает трубку рукой, но в зале всё равно слышно: «Мама, я разговариваю! Не мешай!»

— Мама, — шелестит сквозь Серость, — это моя мама.

Амбарцумян качает головой. Он еще ниже склоняется над столом.

— Так у вас есть «Харнанкур»?

— Да, у меня он есть, — подтверждает Хан.

— Копия?

— Нет, я украл его из Сапурмат-Улана. Разумеется, у меня не оригинал. И у вас тоже! — Хан переводит дух. — Я же верно понял, что вторая копия у вас, да? Поэтому я и звоню. Это прописано в договоре, ответственность владельца. Я должен получить у вас инструкцию по обслуживанию.

— Вы вообще знаете,