Знакомство с французскими модернистами было важной вехой, если не в творческом[165], то в человеческом взрослении Ахматовой. Это было первое послание из иного, неведомого мира, нисколько не похожего на «прохладную детскую молодого века». Бодлер и его последователи доносили до Ахматовой и подобных ей юных отечественных интеллектуалов, вступавших в большую жизнь на рубеже столетий, трагические диссонансы европейского fn de siècle[166], практически неуловимые в мирной и благополучной российской «узорной тишине», два десятилетия не знавшей ни внешних войн, ни внутренних мятежных волнений. В этой непрерывно растущей державной мощи возникала иллюзия самодостаточности и полной безопасности Российской империи, нашедшей как будто особый исторический путь, независимый от потрясений и страстей эпохи. Болезненные отголоски от внутренних нестроений – голодных неурожаев, промышленных кризисов, рабочих стачек, студенческих манифестаций, чиновного лихоимства и произвола властей – затухали, не успевая серьёзно задеть свыкшееся с многолетним покоем общество. Лихие 1870-е годы казались фантастическим сном. Газетные известия о зарубежных катастрофах и войнах пролистывались с благодушием. Даже зловещие японские козни вокруг российского присутствия в Манчжурии[167] на первых порах мало взволновали российские политические и общественные круги: шапками закидаем…

В июне 1902 года Ахматовой, в очередной раз прибывшей с семьёй на отдых в херсонесскую «Отраду», исполнялось тринадцать лет. Языческое детство продолжалось, и на этот раз ахматовское обращение в приморскую девчонку приобрело ещё более причудливые формы, чем в прошлом году:

Вряд ли родители Ахматовой были в восторге от этой её новой дружбы: смышлёная отроковица с необыкновенной чуткостью усваивала в рыбацкой среде словечки и манеры, уместные среди крымских скал и волн, однако явно предосудительные в перспективе грядущего гимназического царскосельского уклада[169]. Однажды Инна Эразмовна послала детей на местном баркасе за арбузами на рынок, находившийся близ Херсонеса, в соседней бухте. Во время возвращения Ахматова, разругавшись со спутниками, перемахнула вдруг за борт и… уплыла в открытое море. Вернулась она поздно вечером, когда домашние уже готовились к утренним поискам утопленного тела. Это, судя по всему, и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Андрея Антоновича. Летний сезон 1902 года стал для Ахматовой самым коротким: в августе отец увёз её в Петербург, где сдал под «Подписку при поступлении девицы» на попечение строгим надзирательницам знаменитого Смольного института:

Смольный институт – Вновь в Мариинской гимназии – Новая должность А. А. Горенко в Государственном контроле – Морское ведомство в начале XX века – Великий князь Александр Михайлович – Политический кризис на Дальнем Востоке – Главное управление торгового мореходства и портов – Переход А. А. Горенко в новое ведомство – Последнее лето в «Туровке» – Цыганское пророчество – В пятом классе – Дружба с Валерией Тюльпановой – Поэт Ник. Т-о – Мариинский театр – Рождественская встреча.

Смольный институт, учреждённый Екатериной Великой в 1764 году, был старейшим женским образовательным учреждением России – во время поступления туда Ахматовой его учебный курс приравнивался к курсу женской гимназии. Однако основной функцией Смольного во все времена было воспитание. Именно тут создавался тот тип светской дамы, который считался образцовым для всего российского общества: лучшие «смолянки» становились фрейлинами в свитах дам императорской фамилии. Обучение «образу жизни» было для институтского начальства[170], классных дам, надзирательниц и приходящих педагогов в сущности главным и единственным предметом, подчиняющим своим задачам все прочие учебные курсы – от рукоделия и танцев до математики и токарного дела. Этим объясняется и удивительное единообразие многочисленных воспоминаний, оставленных выпускницами Смольного различных эпох существования института, вплоть до последних предреволюционных лет. Всюду описывается одна и та же поражающая своей суровостью спартанская обстановка: постоянный холод в классах и огромных общих спальнях, организованных по образу военной казармы, хроническое недоедание (овощи, каши, вода, хлеб, изредка – мясо; чай, кофе, конфеты и шоколад полностью исключались как вредные для юного организма), недосыпание (общий подъем в шесть утра, общий отбой – в десять вечера) и практически полное отсутствие свободного времени. Воспитанницы вели затворнический образ жизни, почти не покидая территории института, все внешние влияния жестко контролировались и даже редкие (раз в семестр) встречи с родителями проходили под надзором классной дамы. Спальни периодически подвергались пристрастной «ревизии», и обнаруженная косметика или недозволенная книга были поводом для немедленного позорного исключения нарушительницы. Жестокие наказания влекла за собой и малейшая неправильность или живость речи (шокирующими ругательствами считались определения «противная» и «зловредная»). Главными добродетелями смолянок в повседневном быту должны были стать дисциплинированность, работоспособность, аккуратность и исключительная опрятность, поэтому вплоть до выпуска каждая из учениц института, входя утром в класс, должна была ежедневно демонстрировать надзирательнице свои ладони, зубы, чистоту передника и гладкость зачёсанных в пучок волос… Нет сомнений, что срочно передавая сюда Ахматову «своекоштною пансионеркою»[171], Андрей Антонович рассчитывал в первую очередь именно на воспитательные традиции Смольного института, не пожалев для того и 200 рублей годовых.