Никто не хочет поверить, что я не в курсе.

— Как? Ты не знаешь, что Россия и Германия подписали пакт, пакт века? Молотов и Риббентроп? Ты не видел газет?

Я говорю:

— Невозможно! Это ложь! Пропаганда! Никогда Россия этого не сделает. Никогда, никогда!

Мне суют под нос заголовки из «Пари суар», из «Пти паризьен», у меня же на все один ответ:

— Никогда.

Мне показывают статью, набранную шрифтом победнее: это уже из партийной коммунистической газеты. Говорят:

— Читай!

Я читаю. Перечитываю. Рядом какой-то товарищ бубнит:

— Может, есть политические, стратегические, дипломатические причины, кто знает? Не стоит делать поспешных выводов.

Теперь я твержу другое слово: «Невероятно, невероятно». И снова начинаю думать. Реагировать. Итак, понадобилось событие общемирового масштаба, чтобы вывести меня из ступора. Я прохаживаюсь между скамейками, ищу знакомые лица и новую информацию.

Что будут делать с иностранцами? Посадят в тюрьму? Вышлют? А с апатридами? С политэмигрантами-немцами? Ну, со мной все просто. Инспектор, который уже ближе к вечеру подвергает меня довольно жесткому допросу, хотя и менее жесткому, чем вы, гражданин следователь, без лишних слов объявляет: меня вышвырнут за пределы французской территории.

— Чтобы я поехал… куда?

— А куда угодно. В Бельгию. В Италию. Или в Германию, — завершает он, неприметно посмеиваясь.

— В Германию? — откровенно смеюсь я.

Но он намекает, что здесь возможна оговорка:

— Разве только…

— Разве только — что? — оживляюсь я.

И получаю ответ: если я согласен вернуться домой, в Румынию, мне дадут сорок восемь часов на сборы. Я, немного придя в себя, начинаю торговаться:

— А почему не семьдесят два часа?

Инспектор соглашается, уточнив:

— Значит, за семьдесят два часа вы должны убраться отсюда. Ясно?

— Яснее некуда.

Из префектуры отправляюсь прямиком к Пинскеру, который сводит меня с кем-то, кто знает кого-то. Наконец, выхожу на товарища, занимающегося случаями вроде моего. Он изучает мои бумаги. Вчитывается, что-то выискивает, и вдруг его физиономия озаряется улыбкой:

— Ты не говорил мне, что родился в Краснограде!

— В Краснограде? Не знаю такого. Я родился в Белеве.

— Но это одно и то же!

— Обстоятельство важное?

— Еще бы: ты родился в Советской России.

— Ну и что? Я — гражданин Румынии.

— Гражданин Румынии, но по происхождению русский… Сколько лет тебе было, когда ты уехал из Краснограда?

— Я был еще маленький.

— Хорошо. Очень хорошо. Итак, ты родился в Белеве, ныне — Краснограде. А теперь город Красноград — часть Советского Союза. Другими словами, ты — советский гражданин. А значит, ты идешь в консульство, и заботы по твоей репатриации берет на себя уже оно.

— Что ты такое говоришь?

Он распаляется, этот товарищ. Он нашел уникальное решение рядовой проблемы. Он очень горд, мой камрад, своей находкой. А я смотрю на него, будто он маг и чародей. Он начинает действовать очень быстро, на мой взгляд, даже слишком: открывает чрезвычайно много дверей за очень малое число секунд. Советский гражданин? Я? А мой румынский паспорт? А моя верность его королевскому величеству? Моя национальность? Мои родители? Ехать в СССР, когда родители — в Румынии? Сколько продлится наша разлука? И надо сориентироваться в целой куче городов, поменявших имена. Надо хорошенько все обдумать, все взвесить, но товарищ не оставляет мне времени. Семьдесят два часа — это очень мало. Он вне себя от возбуждения, не может усидеть на месте.

— Но как же тебе повезло! — ликует он. — Ах, старина, если бы у всех дела так прекрасно складывались, как у тебя…

Мое прошлое ему известно, он в курсе всего: Берлин, Испания, моя культурная деятельность в Париже.

— Все пойдет как по маслу, — заверяет он. — Новый паспорт, билет на поезд или пароход. Пусть эти формальности тебя не волнуют. Консульство обо всем позаботится…

Дальше пошли бурные, лихорадочные дни. На счету была каждая минута.

Получив информацию от «компетентных органов», советское консульство поздравило в моем лице гражданина, которому не терпится обрести свою родину. Я получил документы на русском языке, советы и инструкции, а также билет на пароход. Я должен был сесть на первое же голландское судно, направлявшееся в Одессу. Когда? Через два дня. У меня едва оставалось время, чтобы расцеловать Шейну (встретимся ли мы снова?), написать длинное невразумительное письмо родителям, забежать, задыхаясь, к Пинскеру, который на первой странице своего «Листка» сообщил его читателям знаменательную весть: «Поэт Пальтиель Коссовер, невзирая на лживые обвинения буржуазной прессы, возвращается к себе домой в Советскую Россию, где бок о бок с нашими друзьями будет бороться за мир…» А нужно еще было расплатиться в отеле, в ресторане и с прачкой, купить что-то из одежды и нижнего белья, между тем отпущенный мне срок подошел к концу. И вот я в Бельгии. Потом сразу — в Голландии, в Роттердаме. Порт. Корабль. Меня берут на борт. Офицер сверяется со списком пассажиров, изучает мой румынский паспорт, потом российский, затем указывает мне номер каюты, которую я буду делить с обходительнейшим, нелюбопытным японцем. Я могу вздохнуть. Прощай, изгнание.

В дверь стучат. Появляется матрос: не нужно ли мне чего? Попить? Поесть? Нет, ничего не надо. Я уверен? Я уверен. Он уходит, а у меня странное чувство. Будто он мне сказал далеко не все.

Я его буду часто встречать во время плавания. Он за мной наблюдает. Следит. Вероятно, он принадлежит к органам голландской службы, говорю я себе. Нет: советской. Он дал это понять накануне нашего прихода в Одессу. Подождал, пока я останусь один, чтобы войти. Задал обычный вопрос: не нужно ли мне что? Я ждал, когда же он уйдет, но он, к моему немалому удивлению, медлил. Стоял, уставясь на меня своими темными глазами. Я попросил его сесть, но он остался стоять, не желая выглядеть назойливым. «Ну, как хотите», — был мой ответ. Он начал спрашивать, какие у меня планы. Никаких планов. Где я буду жить? Я не знал. Есть ли у меня знакомые в стране? Да, есть. Я знал немало людей, правда, не ведаю, где они сейчас и каковы их настоящие имена. Пауль, Яша. Матрос интересуется ими и моими с ними отношениями. Я послушно отвечаю, рассказываю, говорю о работе с Паулем, о годах в Испании, о Яше: это кто-то важный, Яша работал… но тут я остановился.

Я и так слишком много чего рассказал. А уверен я, что матрос работает на нас? Что, если он доносит другой стороне? Его французский показался мне неродным. Правда, и мой — тоже не слишком-то родной, но все же… Не немец ли он? Я прикусил язык: море слишком быстро смыло следы моего подпольного опыта. И я замолчал. Матрос (друг? враг?) собрался уходить.