быть, я что-нибудь проглядел. Я слишком склонен к насмешливости. Это мелко. Помнится, Сережа говорил о ее золотом сердце и чуткой женской душе. Да, очевидно, я проглядел.

И долго думал о «масках души». Как ужасно, что судьба сама распоряжается выбором сосуда, в который наливает вино жизни — душу.

— Я прогнал бы метрдотеля, который сервировал бы мне мой любимый шамбертен в старой вагонной пепельнице. Я бы его не мог пить из старой вагонной пепельницы. Я бы даже не поверил, что в нее налит шамбертен. Как же я могу верить в чуткость и нежность души, когда ее засунули в тело этой Самопей.

Когда же он нашел в столе старые Сережины письма и в одном из них прочел: «Ниночка тебе кланяется. Она любит тебя вместе со мной и письма твои уносит читать в сад, чтобы никто не мешал ей как следует вникнуть», — он растрогался от этой фразы и решил непременно повидать Сережину вдову.

А тут как раз подвернулся общий знакомый, который встречался с Ниной Ивановной и даже знал ее адрес.

— Она связала жене какую-то кофту и, кажется, прескверно, — сказал этот общий знакомый. — В сущности, она милая женщина, немножко провинциальна, но это ведь не так важно. И, главное, очень нуждается.

Керзель записал адрес Тавуровой и решил непременно к ней пойти. Кстати расспросить о последних минутах Сережи.

Но главное, его почему-то умилило, что Тавурова скверно связала кофту. Бедненькая! Она ведь все-таки не привыкла к такой жизни. И вот бьется! И пришло ему в голову, что хорошо бы было устроить их встречу как-нибудь особенно радостно. Дать ей отдохнуть хоть каких-нибудь два часа в красивой нарядной обстановке, чтобы она потом вспоминала об этой встрече действительно как о празднике.

Надумал так: заехать за ней в автомобиле и повезти завтракать в хороший загородный ресторан. Это будет отлично. Это будет благородный жест.

Написал ей и получил ответ, что она будет его ждать в назначенное им время.

Жила она в Бианкуре, где прохожие оборачиваются на нарядный собственный автомобиль и смотрят ему вслед.

Тавурова ждала его на крыльце своего дома.

— Это я для того, чтобы вам не подыматься, — объяснила она. — Шестой этаж. В ваши годы это не полезно. Куда же мы с вами закатимся? В Париже много русских ресторанчиков, где кормят недурно и не дерут шкуру. И, главное, все на масле, так что вы ничем не рискуете.

Она говорила не переставая, так что он только жестом смог пригласить ее занять место в автомобиле. Пока она усаживалась, он украдкой, боясь ее смутить, разглядывал ее внешность.

Она очень постарела, но была все такая же кругленькая и так же шла на человека бюстом. Очень изменился рот, в котором верхние зубы собрались как-то все в кучу, точно перевязанные какой-то золотой проволокой, и были эти зубы все разных цветов и разных направлений — один вправо, другой — влево, третий — вперед.

Одета она была прескверно, что, впрочем, он и ожидал. Но почему шляпа была на затылке? Этого ведь нельзя оправдать бедностью.

Туфли на ней были из серой парусины, перчатки нитяные и рваные. Их можно было бы зашить.

— И не глупо ли я делаю, что везу ее в дорогой ресторан? — мелькнуло у него в голове.

Но он тут же осудил себя.

— Ведь хотел сделать ей праздник. Конечно, она бедно одета, — ну, так тем более.

Тавурова, между тем, очень небрежно развалилась на своем месте и все продолжала говорить:

— Да, дорогой мой. Вы изрядно постарели. Вы ведь, насколько я помню, всегда были старше Сережи, не правда ли?

— Да уж если старше, то, конечно, всегда, — пробурчал Керзель.

— Но у Сережи была какая-то юная моложавость, озарявшая смуглые черты его лица.

— Черт ее знает, как она говорит! — думал Керзель.

— Скажите, Керзель, — самым светским тоном продолжала Нина Ивановна. — Вы любите природу? Я обожаю природу. Это у меня с детства. Я никогда не была богато одаренным ребенком, но зато я всегда была богато одухотворенным ребенком. Скажите, Керзель, почему вы не живете в деревне?

— Зачем же мне жить в деревне? — с искусственной любезностью спросил Керзель.

— Это вам, во-первых, полезно для здоровья, — говорила она, покрывая его ответ. — Во-вторых, это дало бы вам столько вдохновенья. Восход солнца. Я сплю с раскрытым окном, и, когда я слышу утром хор птичек, приветствующий восход светила, я прямо плачу от умиления.

— Ну вот мы и приехали, — сказал Керзель, затормозив около ресторана. — Идемте.

Нина Ивановна оглядела залу довольно надменно.

— Это, кажется, хороший ресторан, — решила она.

— Голубушка! — воскликнул Керзель. — Да это один из лучших в Париже!

— Ну да, — спокойно сказала она, — так что уж, наверное, все готовят на масле.

Керзель заказал завтрак.

— Скажите, Керзель, — продолжала беседу Нина Ивановна. — А если бы вам купить коттедж где-нибудь в глухой провинции? Ведь это было бы очень для вас полезно?

— Дорогая Нина Ивановна, — отвечал он. — Я должен жить в Париже, у меня дела.

— Для дел вы могли бы изредка приезжать.

— Мои дела требуют постоянного моего присутствия.

— Да, но ведь надо подумать и о здоровье.

— Не правда ли, как чудесно приготовлен этот омар? — переменил Керзель нудную тему. — Вы знаете, чтобы так приготовить, нужно брать непременно живого омара.

— Да, да, — поспешила прервать его Нина Ивановна. — На свете много жестокости. А скажите, Керзель, вы вообще любите коттеджи? Вам случалось жить в коттеджах?

— Да, кажется, случалось, право, не помню.

— У меня был один знакомый, очень элегантный, высокого роста, и, знаете, он купил себе в рассрочку небольшой коттедж, где-то в Провансе, женился на чистой свежей девушке и счастлив своим простым, тихим, маленьким, но глубоким счастьем.

— Ну, так этот ваш господин высокого роста, вероятно, любит деревенскую жизнь. А я ее терпеть не могу.

— Ну, так вы понемножку привыкнете.

— Посмотрите лучше, как метрдотель приготовляет для нас утку. Это целая наука. Видите, он сначала на огне делает соус. Видите, он смешивает сливочное масло с вином, а из утки он под этим прессом сейчас выжмет сок и потом…

— А скажите, Керзель, — прервала, словно отмахнулась от него, Тавурова. — Сколько бы вы могли ассигновать на покупку коттеджа?

— Ах, Господи, — скрипнул зубами Керзель, — дался вам этот коттедж. Ничего я не буду ассигновывать, потому что я не хочу уезжать из Парижа. Но довольно об этом. А теперь, дорогая Нина Ивановна, расскажите мне о бедном моем друге, о Сереже.

— О Сереже? — довольно равнодушно отвечала она. — Сережа меня боготворил. Весь мир для него был