У Бонавентуры же остались живы жена и дети, и он начал усыновлять других детей. Он починил свою машину и то, что осталось от дома, стал снова получать зарплату от своего иностранного работодателя. Но даже ему нужно было нечто большее, ради чего стоило жить, — будущее, как он говорил. Однажды в августе он узнал, что Агентство США по международному развитию посылает сотрудника восстанавливать свою миссию в Кигали. Бонавентура встретил этого человека в аэропорту и с жаром вернулся к работе.

— Каждый день работал по 14 часов, — рассказывал он мне. — Я очень уставал, но это здорово помогло.

Бонавентура приучился избегать праздности и незанятости, которые ассоциировались у него с недавней виктимизацией.

— В большинстве случаев, — говорил он, — когда видишь человека, который лишился семьи и друзей, посмотришь — чем он занимается? — а он на самом деле ничего не делает. Так что для него надежды нет. Быть занятым — это очень, очень важно.

* * *

Заниматься нужно было всем — одновременно. Бонавентура не мог представить, как можно будет восстановить в Руанде состояние, хотя бы отдаленно напоминающее рабочий порядок, а международные эксперты по катастрофам, которые начинали сбиваться в стаи в оценочных миссиях, сходились во мнении, что никогда не видели настолько опустошенную страну. На момент, когда новое правительство было приведено к присяге, в казначействе не осталось ни доллара, ни руандийского франка; в правительственных учреждениях — ни одной стопки чистой бумаги, ни единой скрепки, не то что работающего степлера. Хотя двери остались на месте, ни у кого не было ключей от замков; если попадался брошенный автомобиль, велика была вероятность, что он не на ходу. Подойти к выгребной яме — она, скорее всего, забита мертвыми телами; то же было и с колодцами. Электрические, телефонные провода, водопровод — забудьте о них. Весь день напролет в Кигали раздавались взрывы, потому что кто-то наступал на мину или случайно задевал неразорвавшиеся боеприпасы. Больницы лежали в руинах, а спрос на услуги медиков был непомерный. Многие церкви, школы и другие общественные здания, если и не использовались как бойни, были разграблены, а большинство людей, которые за них отвечали, либо были мертвы, либо бежали. Урожаи чая и кофе этого года были потеряны, и вандалы оставили все чайные фабрики и около 70% пульпоотделяющих кофейных машин страны в неработающем состоянии.

При таких обстоятельствах можно было бы предположить, что мечта о возвращении потеряет часть своей привлекательности для тутси руандийской диаспоры; что люди, которые жили в безопасных домах за границей, получая известия о полном истреблении их родителей, братьев и сестер, кузенов и свойственников, взвесят свои шансы на естественную смерть в изгнании — и останутся там. МОЖНО БЫЛО БЫ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ПРОСТОЕ ЖЕЛАНИЕ НЕ СОЙТИ С УМА ВДОХНОВИТ ТАКИХ ЛЮДЕЙ НАВСЕГДА ЗАБЫТЬ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ СНОВА НАЗЫВАТЬ РУАНДУ «ДОМОМ». НО ВМЕСТО ЭТОГО ИЗГНАННИКИ УСТРЕМИЛИСЬ В РУАНДУ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК ПОДСОХЛА КРОВЬ. Десятки тысяч вернулись сразу же, по пятам за РПФ, а за ними вскоре последовали сотни тысяч. Возвращенцы-тутси и толпы беглых хуту только и успевали разминуться на границах.

Возвращавшиеся руандийцы съезжались со всей Африки и из дальней заграницы — из Цюриха и Брюсселя, Милана, Торонто, Лос-Анджелеса и Ла-Паса. Через девять месяцев после освобождения Кигали силами РПФ более 750 тысяч бывших изгнанников-тутси (и почти миллион голов крупного рогатого скота) перебрались обратно в Руанду — почти заместив числом погибших. Когда Бонавентура говорил, что видел мало знакомых лиц по возвращении в Кигали, он говорил не только об отсутствующих, но и о множестве людей, которых он никогда прежде не видел. Когда руандийцы спрашивали, давно ли я в Руанде, я часто отвечал им тем же вопросом, и после того, как провел в этой стране пару месяцев, нередко обнаруживалось, что я пробыл там дольше, чем руандиец, с которым я в тот момент разговаривал. Расспрашивая людей, почему они вернулись, я обычно получал обыденные ответы — осмотреться, узнать, кто остался жив, выяснить, чем можно помочь, — и почти всегда мне говорили: «Приятно снова быть дома».

И снова странная маленькая Руанда представила миру исторически беспрецедентный, эпический феномен. Даже лидеры РПФ, которые годами разрабатывали сети беженской диаспоры — повышая сознательность, собирая средства и рекрутируя добровольцев, — были поражены масштабами этого возвращения. Чем были одержимы эти люди, огромное число которых никогда прежде даже одной ногой не ступали на землю Руанды, чтобы бросить сравнительно устоявшуюся и безопасную жизнь и поселиться на кровавом погосте? Наследие недопущения, трудности эмиграции и память о родине или ностальгия по ней — все это сыграло свою роль. Равно как и широко распространенная решимость бросить вызов геноциду, быть и что-то значить в том месте, где тебя должны были стереть с лица земли.

Правда, у многих чувство принадлежности смешивалось с откровенным мотивом наживы. Притягиваемые пустующими (бери — не хочу) жилищами и спросом на товары и услуги, намного превосходившим предложение, возвращенцы вливались в страну, нагруженные тоннами текстиля, всевозможной аппаратуры, лекарств, продуктов — список продолжите сами. Если ты приезжал с машиной, то мог сразу же претендовать на кое-какое положение в транспортной индустрии; если у тебя был грузовик, ты мог стать грузоперевозчиком; если была пара тысяч долларов, вполне можно было занять свою нишу в мелочной торговле, а с сотней тысяч — заделаться флагманом индустрии. Ходили рассказы о людях, которые раздобывали немного наличных, нанимали автомобиль, набивали его сигаретами, свечами, пивом, топливом или батарейками, ехали в Руанду, распродавали груз с прибылью в 200–300%, затем повторяли этот процесс 10–15 раз — и становились богачами за считаные недели.

Вы или я могли бы обогатиться почти так же, если бы приложили к делу предприимчивый ум, и некоторые иностранцы — «коробейники» действительно сумели это сделать в условиях последствий руандийской катастрофы. Но если бы целью были лишь быстрые деньги, то руандийским профессионалам, находившимся в расцвете карьеры, жившим в эмиграции с маленькими детьми, не было бы никакой нужды переезжать на родину целыми семействами. Мотив наживы объясняет только, почему возвращение было осуществимым практически и каким образом уже через пару месяцев такси-микроавтобусы снова нарезали круги по главным маршрутам Кигали, магазины были открыты для бизнеса, в основном восстановились коммунальные службы и были выпущены новые банкноты, аннулировав старую валюту, которую вывезли беглые génocidaires. Руандийский франк обесценился по меньшей мере на 250% между началом и концом 1994 г., но с учетом денежных потоков, льющихся через границы, ночному клубу нужно было только включить холодильник и музыку, чтобы его танцпол наполнялся под завязку. Старая поговорка о том, что легче разрушать, чем создавать, не теряла своей истинности, но скорость, с которой основные физические механизмы Руанды удалось вернуть в рабочее состояние, были почти такой же поразительной, как и быстрота, с которой они были разрушены.

* * *

Массовое возвращение «пятидесятидевятников» не могло не трогать за душу — и не могло не встревожить. В 1996 г. более 70% населения в Кигали и Бутаре, а также в некоторых сельских областях Восточной Руанды, по слухам, состояло из вновь прибывших. Люди, которые никогда не покидали страну — тутси и хуту, — часто чувствовали себя не на месте в собственных домах. Их жалобы всегда сопровождались предупреждением: «Не упоминайте моего имени». Такие просьбы об анонимности могут иметь несколько значений. Они намекают на атмосферу интриги и страха и на желание говорить правду в обстоятельствах, где правда опасна. Но они также могут отмечать моменты скрытности в более долгих беседах — моменты, в которые говорящий, похоже, сам сомневается в том, что говорит; или переходит на личности, проявляет мелочность; или бурно преувеличивает, вероятно, даже откровенно лжет, чтобы высказать точку зрения, которую не может полностью отстоять — и сам это знает. Тот, кто выслушивает такие откровения, должен стараться разобраться в расчете, стоящем за подобной просьбой. В общении с руандийцами, чей опыт научил их учитывать риски любого рода, это может быть очень нелегким делом. Я с особенной осторожностью подходил к анонимным замечаниям, которые приписывали то или иное качество целой группе людей, включая и ту, к коей принадлежал сам говорящий. Так что, когда люди говорили открыто и вдруг начинали просить, чтобы на них не ссылались, а потом говорили ужасные вещи про тутси — «пятидесятидевятников», словно все они были одним человеком, я впадал в скептицизм. Но слышал одни и те же истории и выражения сотни раз.