– …и разговорились мы с одним молодым человеком. Ехали в купе вместе. Шофёр, знаете ли, простой парень, а о своей культуре знает столько, что нашим специалистам… стыдно было бы рядом с ним! Так вот, когда я ему рассказал, что белорусы… коренные – отказываются от своего языка, да и не знают его, он не поверил…

– Выходит, такой там язык… – презрительно поморщился Василий Исаич. А Жора, конечно же, помнивший вчерашние разговоры, не стал проявлять свою осведомлённость, а мог бы сейчас блеснуть! Сказать, к примеру, что те и другие отказались на самом деле от своего истинного языка, уступив его, как образно выразился Пепка, распроклятым татарам московским… Нет, Жора скромно решил промолчать. Только спросил, вдруг невесть почему вспомнив, как зашвырнул глумливый шофёр цыганкино евангелие на печку:

– Но скажите… Скорина ваш… с латинского библию перевёл. А на каком языке он её издал?

– Вот! – с энтузиазмом подхватил профессор. – Я тоже задавался этим вопросом. Коль вспыхивал раз от разу в президиуме вопрос… – он осёкся и пояснил, взглянув на Жору, – соседи-филологи, знаете, то и дело порываются перевести библию на белорусский язык, но как-то всегда их энтузиазм затухает… Понимаете? – он заговорщически подмигнул. – Вот и думаешь: так на каком же таком РОДНОМ языке Скорина библию-то издал?! Да всё руки не доходили уточнить. Не моя сфера…

«В Великом Княжестве Литовском…» – вспомнил Жора.

– Да вы ещё Гоголя переведите! – вспыхнул старик, совершенно упустив суть вопроса, но под взглядом Шурочки сник и только что-то обиженно пробормотал. – Значит, язык такой… Такой язык! – повторил он упрямо с совершенно кислой миной.

– Ну что вы… Я хорошо помню, у нас в семье… родители и по-польски, и по-белорусски говорили… А потом, конечно… как дядю взяли – в тридцать седьмом погиб… Расстреляли! Военный устав на белорусский язык перевёл… Н-да… так при детях уже – ни слова. Сестра девочек воспитывала, и они… да и эти… – Он кивнул на Додика, – белорусского совсем не знают!

– Только бабушка со стариком-цыганом по-белорусски говорит, когда тот весной приезжает сажать картошку…

Профессор невесело улыбнулся и кивнул сыну.

Не только язык с детства был в их семье «табу». Другим таким «табу», до сих пор вызывавшим страх, и «табу», уже не понятным для его мальчиков и жены, была земля… Земля и ужас, что её используют не по назначению, что соседи могут донести…. Хотя время было уже другое! Но страх этот существовал, и был понятен только самому профессору, потому что знаком был с детства. А знаком, потому что сидел этот страх в крови у матери – старой, ещё дореволюционной учительницы, которая отказалась посеять под яблонями траву, как хотела Томочка: «Так стало бы в саду красиво с травой… Зачем же сажать картошку, которую никто не ест?…» Томочка была очень удивлена, но картошку, которая вырастала под яблонями размером с вишню, всё равно сажали каждой весной, потом выкапывали каждую осень и складывали эти «горошины» в погреб, чтобы посадить в апреле! А всё для того, чтобы соседи видели: в саду – не трава, не какие-то там газоны, а картофельные борозды! И для этого каждый год в одно из погожих апрельских воскресений приезжал старый цыган со своим конём, перепахивал плугом старый сад, а бабушка шла рядом с ним с плетёной корзиной и бросала в борозды свой «семенной» картофель…. А потом, когда картошка была посажена и работника усаживали за стол, где появлялась бутылка с вином, а на плите дожаривалась глазунья со шкварками, вот тогда-то и начиналась долгая беседа на белорусском языке… Каждый год слушал профессор историю жизни мужественного старика-цыгана, которого как только ни заставляли стать колхозником и отказаться от своего коня – продать, отдать добровольно, сдать за деньги на мясо, даже отбирали много раз силой в колхоз – но цыган упорно из года в год приезжал с собственным конём – то покупал нового, то убегал из деревни вместе со старым и жил в лесу, скрывался в городе, но – появлялся во дворе каждой весной… И это было добрым знаком! Жив! Не поддался! Не уступил!.. Вот тогда и слышали члены семьи белорусскую речь… А с того давнего рокового тридцать седьмого года – боялись почище огня. Откуда же детям было её знать?

– В семье повешенного, как говорится, не вспоминают о верёвке!..

Какой-то дикий, пронзительный вопль донёсся «из-за горы». Профессор вздрогнул и тотчас же замолчал. Вопль был явно человеческий. Вышедший из воды Фима замер на берегу с ведром, глядя на Живулькинский лагерь. Но дальше всё было тихо, и мирно сидевшие за столом с облегчением отвели взгляд от берега и от Фимы, заспешившего к ним с ведёрком.

– А помните, – опять заговорил профессор, представив, видимо, что-то приятное и улыбнувшись, – вечером, когда купались под Зарасаем, – обратился он к закивавшим ребятам, – встретили мы такую даму… милую, интеллигентную… Она спросила, откуда мы, и тоже разговорилась… Видимо, местная учительница – за молоком шла. Вот, говорит, чудные тут места, и лес, и грибы… Потом ТЕ годы вспомнила… литовских учёных…

«Нет у литовцев писателей!..» – вспомнилось почему-то Жоре.

Шурочка остановила на нём свой взгляд:

– Уничтожили их тогда, как и у нас… Большевики!

– Н-да… И, вот, интересно, говорит, их президент, скромнейший человек был, имел в Паланге маленький домик и всюду пешком ходил… А тут какой-то сукин сын пол-озера загородил… И шут его знает, кто он такой!

Тот же знакомый пронзительный вопль раздался снова. А потом, казалось, поближе – истерический сумасшедший хохот. С подвываниями и даже всхлипываниями – теперь уже точно можно было узнать голос Живулькина.

Следователь уронил бутерброд и вздрогнул.

Голоса, крики, шум мигом огласили соседний лагерь – что-то там определённо произошло. Жора увидел, как бросивший ведро Фима кинулся со всех ног к палатке Живулькина.

– Что там такое? – поморщился Василий Исаич. – Сбегали бы… – глянул он на ребят. Но никто не двинулся с места.

Слышимость тут была хорошая. Звуки разносило в безветрии далеко.

Жора вслушивался, и вдруг глуповатый хохот Вадика раздался в тишине. Послышался женский визжащий смех, и, наконец, все узнали безудержное, до колик в животе, хохотание Фимы. Потом голоса смолкли…

Но Фима уже мчался из-за горы. Видно было, что он действительно перепуган, однако всё ещё не может побороть смех.

– Спасите Живулькина! Там его сейчас инфаркт хватит!..

Что же выяснилось из спутанных объяснений растерянного второкурсника Фимы, которые приходилось, тупо раскрыв рты, ловить перепуганным слушателям в промежутках, когда рассказчик не вдыхал жадно воздух после сумасшедшего бега и не боролся с последними донимавшими его судоргами смеха? А выяснилось вот что… Когда Живулькин воротился с базара, он прежде всего достал из багажника что-то, приобретённое в магазине винно-водочных изделий, и решил заначить в укромном месте, а именно у себя за раскладушкой. Но прежде чем припрятать, он пощупал под одеялом на раскладушке и убедился, что два экземпляра вновь обретённых удочек благополучно дожидались его возвращения, и готов был уже сунуть бутылку на пол к стенке палатки, но тут до него дошло, что это – кровать Вадика, а его собственная – с другой стороны. Он влез под свою и только готов был подальше закатить бутылку, как увидел вдруг на брезентовом полу, в неверном сочившемся снаружи свете… свои кровные… Те самые удочки, которые, как он сейчас вспомнил, – и вспомнил только в эту секунду – сам сюда перепрятал в тот злополучный день! Как увидел, что длинноволосый пастух пялится на его снасти, так и унёс родимые от греха подальше!