Бываете ли Вы порой эгоистом? Я – да. Поскольку я стараюсь не прозевать своего эгоизма, то частенько его высвобождаю. Но во мне таится достаточно страха оказаться эгоистом и собственно эгоизма, чтобы притягивать к себе обвинителей, причем обвинители не желают понять того, что видят во мне в первую очередь себя.

Моя уверенность в том, что помочь можно всем людям, причинила мне немало боли, пока не сменилась верой в то, что помочь можно только тем, кто в этой помощи нуждается, ибо они готовы эту помощь принять. Всякое знание, принимаемое человеком, автоматически влечет за собой соответствующую жизнедеятельность. А знание, принимаемое добровольно и соответствующее личным потребностям, влечет за собой уравновешенную жизнедеятельность.

Мои слова звучат фантастикой для тех, кто не умеет видеть невидимое и потому не верит. Но знайте, вера в себя определяет жизнь человека, ибо Бог начинается с самого человека. Фантастикой принято называть вещи нереальные, вымышленные. Задумайтесь над словом «вымышленный». Как будто изнутри, из невидимых тайников, наружу извлекается мышление. Как можно извлечь наружу то, чего внутри нет? Таким образом, фантастика – это извлеченное наружу подсознание, которое люди не смеют признать достоверным. Кто верит в себя, тот дает простор своей фантазии, и в результате может получиться великолепная вещь. Кто же боится мнения других, тот доказывает наличие у него фантазии на материальном уровне, а если позволяет возраст, то впрягает ее и в творчество. Если верящий в себя человек доказывает фантазию творчеством, то не верящий в себя может так и не дойти до творчества – вся его жизненная сила иссякнет, пока он будет биться и доказывать. А к какой категории относитесь Вы?

Обрести себя лучше всего помогает страдание. Когда я в возрасте 33 лет в шестой раз покинула сей бренный мир и наблюдала за тем, как меня пытаются оживить, то поняла, что медицинская наука, на изучение которой ушла большая часть моей жизни, является малюсенькой и отнюдь не самой важной частью помощи, в которой нуждается больной.

Этот случай возродил в моей памяти другие, произошедшие со мной в раннем детстве. Свои «уходы» я не хочу называть смертью, потому что о смерти всегда говорят как о вещи очень страшной. Для меня это были особенные мгновения, когда из памяти стирались физические страдания и наступало невыразимое состояние покоя и защищенности. И тем не менее всякий раз, когда я была готова там остаться, у меня возникало ощущение, что нужно вернуться и доделать что-то очень важное. Я знала, в чем дело. Это было главной проблемой для моей детской души. Я не могла уйти, не исправив плохого.

Иной раз случалось, что я покидала этот мир из желания мести. И в то же время мне нисколько не хотелось мстить. Во мне боролись «хочу» и «не хочу». Я чувствовала, что если уйду, то это будет местью, а поскольку я этого боялась, то возвращалась. В душе росло чувство вины перед родителями, которым я причиняла горе. Свое отсутствие я не называла смертью, но знала, что это смерть. А так как мне было известно, что мама панически боится смерти, то об увиденном я никогда никому не рассказывала. Разговорами я навредила бы как себе, так и другим. Моя тайна служила мне своего рода сокровищем и убежищем. Там я находила пристанище, когда мне было плохо, и там я могла быть наедине с собой и сама собой. Уход в духовный мир перестал восприниматься мной как смерть. Время от времени я раздваивалась и позволяла телу делать то, что требует мир взрослых, не испытывая при этом душевных страданий от вынужденной ситуации. Я знала, что я – ребенок, но также ощущала себя взрослой, гораздо старше, чем, например, моя мать. Меня считали серьезным, скромным, умным ребенком и вместе с тем терпеливым страдальцем, которого можно использовать в своих целях. И когда это случалось, я не понимала, как они не понимают, что я это понимаю. Над всеми этими проблемами я ломала голову всю свою жизнь, а потом до меня дошло, что умом это невозможно понять. Понимание, рождается не в голове, а в сердце.

Помню, что, когда меня обследовали или лечили врачи, я уже понимала, что девять из десяти мучительных процедур были ненужными. Я недоумевала, почему умные врачи не понимают этого. Если бы нашелся один врач, который посмотрел бы мне прямо в глаза и спросил: «Девочка, скажи мне, почему ты такая больная!» – то я бы ему ответила. Ведь я знала причину. Она известна каждому ребенку, но рассказать можно только тому, кому доверяешь всем сердцем. Врачи, как правило, к их числу не относятся. Мои страдания приглушались, когда я говорила себе: «Когда я стану врачом, то никому никогда не причиню понапрасну боли».

Я уже тогда знала, что у врачей благородные цели, поэтому с детства терпеливо сносила всякого рода атаки со стороны медицины, хотя должна сказать, что они весьма болезненные, а иной раз непереносимые. Причем я не имею права заявить ни одному материалисту, что он заблуждается. Более того, не имею права ответить ему в его же духе, унизить его, обозвать слепым. Мой священный долг – прощать и любить его. Даже если разум требует: «Отомсти! Ведь тебе это сделали осознанно и обдуманно», – то чувство говорит, что это – страх. Страх, который перерос сейчас в злобу и громогласно взывает к восстановлению справедливости: «Ты сама навлекла на себя это плохое, потому что боишься его».

С годами я научилась прислушиваться к голосу сердца и могу совершенно спокойно спросить себя: «Чему эта ситуация меня учит? Что она означает?» И когда я всем сердцем стараюсь понять, то вскоре рассудительность по-дружески шлепает меня по лбу и говорит: «Надо же быть такой глупой! Могла бы исправить эту ошибку и раньше, будь ты более благоразумной. А поскольку не сумела, была вынуждена страдать. Но я тебя люблю и потому прощаю за ошибку. Прости и ты другим».

За время работы гинекологом, с 1974 года, мне приходилось причинять боль пациенткам, страдать вместе с ними, мучаясь от чувства вины, а также часто вспоминать собственную клятву. В результате я сама тяжело заболела. Помогли ли мне сколько-нибудь лекарства, я сказать не могу, но осложнений вызвали уйму. Осознание того, что причина болезней заключается в неспокойной, сопряженной со стрессами жизни, вызывало у меня желание бежать от них куда глаза глядят. Но я понимала, что от стрессов не убежишь. К счастью, я вовремя оценила великую ценность семьи и свою роль в ней. Полученное образование заставляло превыше всего ценить ум и труд, однако жизнь все расставляет по своим местам, безжалостно и разумно. То же произошло и со мной.

Отчетливо помню свой шестой уход из жизни. Я знаю, если бы я сама того не хотела, то даже самые распрекрасные врачи с их самыми распрекрасными лекарствами не смогли бы вернуть меня с того света. Как медик и как эзотерик я нахожу вполне обоснованное объяснение подобной ситуации. Теперь-то я знаю, что смерть не может принять в свое лоно беглеца, если у того осталось недоделанным нечто такое, что по смыслу шире, чем личная материальная жизнь. Но тогда я этого не знала. Когда в 1991 году у меня обнаружили тяжелое сердечное заболевание, я отчетливо ощутила, что, если и теперь ничего не изменю в своей жизни, наступит седьмая смерть, и она будет последней. В ту пору про реинкарнацию я ничего не знала.