У меня от дядиных выступлений мозги высохли. Во всех костях, включая ребра! Он меня выстирал и высушил! Осталось только отгладить! «Ты должен начать новую жизнь! Твои приятели? Да они все кончат в зонах! Помяни мое слово! Рвань, голь перекатная! Галахи!»

О-о-о!.. У меня от его разговоров шумело в ушах! Я даже жрать стал в одиночку. Мог терпеть, только не вместе с дядей! Мог терпеть час, два, три... Долго. Сколько надо. Да. Иначе, если б не выдержал — то убил бы его. Серьезно. Он извел меня, как война невесту! Я даже не мог ни о чем думать! Черт! Именно в тот момент я начал разговаривать вслух. В полный голос. Да. Конечно, не с ним. С собой.

Действительно, я мог бы его убить! Легко! Я ждал часами, пока он наконец набьет брюхо! И не только! Если б одно брюхо!.. Он еще и говорил за столом! И не просто о погоде, нет! Эти разговоры... Я сидел, вытаращившись, за курятником, а он все плел и плел! Казалось, перед глазами проходят бесконечные поезда! Вагоны, цистерны, полные тоски! Доверху налитые пустотой! Мне стоило большого труда его не убить. Да. Правда. Ведь это легко. Так легко. Вспышка и все... Борьба и все... Напряжение, возня, тяжелое дыхание... И не только! Нет! Азарт, еще и азарт!.. А потом все. Да.

Новая жизнь... Да от одних этих слов меня уже полоскало! Надо было сразу бежать на двор! Новая жизнь... Какая тоска... Все уже прожито с самого начала. Мать, дядя, Ольга, я сам... Вся наша безумная семья... Все прожито изначально. В утробе. В животе. Все было, да, уже было с самого начала. Уже все прожевано, выпито, высосано, высрано... Я так и думал. Так все и было. Так все и есть. Стоит переворачивать кусок мяса во рту? Стоит поднимать язык для этого? Свежая жизнь?! Новое вино?! Хо-хо два раза!.. Я кидал в кого-то землей, и в меня кидали землей! Да нет никакой свежей жизни... Не было. Опивки. Только опивки, уже прожеванная жизнь, выплюнутая жизнь... С самого начала, с самого-самого!.. Да. Все кончено с самого начала... Все протухло... Сгнило... Вот это и есть новая жизнь... Это она и есть... Свежая новая жизнь. Дядя еще надеялся. Да. У него была вера. У него были две вещи. Две необходимые для жизни вещи. Две такие маленькие штучки... Совсем маленькие... Жар и вера. Жар... Такое тепло... Всего-навсего... Самое необходимое «всего-навсего», нет? И эти две лошадки тащили изо всех сил его тележку. Изо всех сил, да, обливаясь пеной. Он ведь успел нажрать брюхо. Авторитет! Пучок нервов! Он отяжелел, да, но эти две волшебные лошадки все тащили и тащили... Вперед, вперед! Выбиваясь из сил. Жар и вера... Вера и жар... Все вперед и вперед...

Я загрустил здесь совсем. Стал глух и нем. Глух, слеп и нем... Разбаловался и загрустил.

А Ольга? Она любила двигаться. Она поступила на подготовительные курсы в мединститут. Она хотела стать врачом? Наверное. Никто у нее не спрашивал. При мне — никто. Все ведь решается так? За спиной. Нет? Пока сидишь себе, жрешь — уже все решилось. Спишь, а жизнь уже повернула налево. Тебя предупредят? Держи карман шире! Да! Сам увидишь. Все сам увидишь. Сплошные сюрпризы. Можно подумать, вокруг одни праздники! Жизнь — сама сплошной праздник! Один большой сгнивший праздник! А вокруг подарки! А вокруг сюрпризы!.. И все уже развернуто, да, только протяни руку! Все для тебя! И попробуй только не посмотри! Только попробуй! Только подумай об этом! Только попробуй подумать о том, чтобы попробовать! Тебе устроят! Не соскучишься! И не думай отказаться от подарков! Да! Ты есть и все! Будь добр — бери! Для тебя! Для тебя!..

Ольга приезжала на выходные — и снова туда. Ей было наплевать. И на город, и на нашу Васильевку. Кучно наплевать. Оптом. Начхать. Просто, без усилий. Она кивала. Делала все, что говорили. Да. Наоборот, но делала. В том-то и дело. Она слушала! Да. Именно в этом все и дело. Слушать. Мать говорила то, Ольга делала по-своему. Дядя ворчал се, Ольга молча кивала, и все повторялось. Но она слушала. Она участвовала! Она вкладывала свою долю во все это! Она была в игре! Могла орать, но это было по правилам! В этом было сердце! Нерв! Ее сердце! Ее печень, легкие, оба, и ногти, красные ногти! Все ее тело! Все ее существо сражалось! Все ее существо участвовало! А я? Где я-то во всем этом?..

***

Как только она к нам не приходит, эта дама с серпом... На поля свои, полные тяжелых колосьев... И море пшеницы колышется! Море наших душ склоняет тяжелые зрелые головы! Урожай горит! Мы сгораем от нетерпенья и зрелости! А потом только свист серпа! И падение колоса... Черт! Я заговариваюсь? Меня несет? Возможно... Даже очень... Просто я приблизился к месту боли... К этой точке...

Смерть приходит мальчиком в грязных сапогах, птицей, осенней птицей, молча кружащей над яблоней... Она смотрит на нас незнакомой женщиной в окне... Она приходит во сне. Эти быстрые предрассветные сны, полные знаков и тайн... Смерть с запахом чеснока изо рта. Запах хлорки... Белый чистый запах... Парфюмерия смерти... Завораживающий запах. Средоточие тревоги. Блеск никеля и пустота... Пустая пустота...

К моей прабабушке смерть пришла в грязных сапогах. Старуха умерла и так и не узнала об этом. Среди выкриков, суеты она все продолжала говорить внуку! Бормотала, крутила головой, как ослепшая от солнца сова. Она крепко-крепко прижимала к сердцу сапожки своего внука. Мать дяди Пети, моя бабка, даже уговаривала ее, уже мертвую... Как ребенка. «Ну отдай! Дай сапоги... Мы их тебе потом положим! Пожалуйста! Мама... Ну мама!»

Этого я не видел. Это были наши легенды. Я видел другую смерть. В щелку на чердаке. Давно-давно, мы тогда еще были маленькие. И тогда еще никто не казался старым. Ни мать, ни дядя. Мы с сестрой еще не начали расти. Без снов мы спали в теплой черной земле. Над нами едва-едва показалось солнце.

В один год я стал свидетелем двух смертей. Сначала дедушка Ваня, а потом его жена. Это была двойная смерть. Как круги на воде. Такая законченность! Такая чистота...

Дедушка Ваня всегда был старый. Я его застал уже с палкой в левой руке. Он был левша. Это было чудесно. Я никогда не видел левшей. Он все делал левой. Кроме писать. Он не умел ни писать, ни читать. А правой он не умел ничего! Ничего! Это было тоже чудесно! Я не верил! Он не мог бросить камень. Он бросал его, как девочки. Из-за спины!

Он собирал палочки по двору и вечером звал меня. Через забор. Я слышу его тихий голос. До сих пор... Да.

Я шел к ним на двор. Не через забор, а вкруговую. Этот путь... Мы разжигали костер. Неуклюже, долго. Я не умел, а он еле-еле ходил. Он руководил со стула. Старый стул. Красивый, тонкий. Из других жизней, из других домов. Мы и его сожгли. Потом.

Это очень странно — разводить костер весной, во дворе. Мы его разводили просто так. Чтоб видеть огонь. Мы были счастливы.

Дедушка ежился в своих вечных ватных штанах. Он даже на печке не мог согреться. А у костра он забывал о холоде. Я спрашивал: «Холодно, деда Ваня?» — «Ничего, — говорил он тихо. — Ничего... » Он смотрел в огонь. Я чувствовал, как он далеко. Его глаза были светлые-светлые, когда мы разжигали огонь, а потом с темнотой они темнели тоже. Он сидел не вздыхая, молча; он будто оставил свое тело, свою палку. Иногда он внезапно просыпался и тер лоб. Он никак не мог вспомнить. Он забывал свою жизнь. Он забывал самого себя. Он так далеко уходил... Да. Раз за разом. Вечер за вечером. Иногда он улыбался пустым ртом. Долгой улыбкой. Спроси я его: «Ты что, дедушка?» — он бы удивился. И продолжал бы все так же улыбаться. Так прощаются с тем, кого никак не могут разглядеть. В тумане...