Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вызываю экипаж, собираюсь и еду. А что делать⁈ Немедленно — это недвусмысленный приказ. Больше скажу: окажись это приглашение достоянием общества, его непременно восприняли в качестве предпосылок грядущей опалы. Шептаться по салонам бы начали. Шушукаться. Предрекать, своими гнилыми языками, скорое падение ненавистного Воробья…
А я, сидя в продуваемой всеми осенними ветрами карете, поймал себя на мысли, что не боюсь. Вот ничуточки. Никаких коронных, подходящих под смертную казнь преступлений на мне нет, и быть не может. А отставки я совершенно не опасаюсь. Нужные и даже необходимые для процветания Отечества дела я и без официальной должности смогу вести. В конце концов, кроме административного ресурса, есть еще концепция власти денег. А их у меня до неприличия много. Я третий по богатству человек в стране. После царской семьи и барона Штиглица.
К дворцу великого князя Александра подъехал уже в густых сумерках. Осень. Дни все короче и короче. Столчной думе пока еще не хватает средств на освещение всех улиц до одной, но на Невском и у Аничкового все сияет и переливается. Ветер. Промозгло, хотя дождя вроде бы и нет. Как нет и праздно гуляющей публики на проспекте. Добрый хозяин в такую погоду пса на улицу не выгонит, что уж говорить об изнеженных столичных жителях.
Казаки конвоя отдают мне честь, и я им с удовольствием киваю. Как равным. Как свой. Они меня знают и уважают, хоть эти вот конкретно и не из сибирских рот. В сумерках цвет околышей и полос на шароварах не видно, но думаю — или донцы, или терские.
Безликий дворцовый служащий проводит меня наверх. В ту самую двухэтажную многогранную, как стакан, библиотеку, где я много лет назад впервые увидел цесаревича Николая. Сбросил плащ на спинку дивана, и сел на тот самый стул у столика, на котором сидел и тогда. Сердце защемило от тоски. Ах если бы Никса пожил бы еще лет десять. Как же мне его не хватает!
Предаюсь воспоминаниям. Бережу, расшевеливаю душевную рану. Кривлюсь от боли не в сердце даже, в самой душе. И совершенно пропускаю из внимания момент, когда в помещение вбегает Александр.
— Что с вами, Герман Густавович? — о этот, гвардейский, акцент человека, для которого русский не совсем родной! У Николая был похожий. Но более мягкий что ли. Деликатный.
— Вы, Александр Александрович, — хриплю я, держась за сердце. — Сидели вон там. А здесь князь Мещерский…
— Сердце? У вас болит сердце?
— А там две прекрасных барышни…
— Эй! Кто там⁈ Доктора сюда. Быстро!
— А вон там — Лихтенштейнский.
— Сердце? Дьявол! Да ответьте же мне, наконец? Где болит?
— Душа болит, ваше высочество, — выдыхаю я, и пытаюсь встать. Сидя кланяться несподручно. Да и, признаться, не хочется мне кланяться. Не вижу я за этим большим, громоздким даже, человеком заслуг, за которые ему можно было бы выказывать уважение.
— Сидите уже, — толкнул меня в плечо регент империи. — Душа у него…
— Простите, ваше императорское высочество, — чувствуя, как по щеке ползет предательская слеза, выговорил я. — Припомнились дела давно минувших дней.
— Да-да. Я тоже его часто поминаю, — у Саши густой, на границе баса, баритон. И совершенно дурацкое, непривычное для уха питербуржца, оканье.
Князь отодвигает соседний стул, и садится рядом. Не так, чтою лицом к лицу. А рядом. Как сидят зрители в театре.
— Отменное было время, — гудит человек-гора. — Все молоды, и все живы…
— Да… Простите, ваше императорское высочество, — протолкнул застревающие в горле звуки я. — Давно здесь не был. Нахлынуло…
— Могли бы и почаще бывать, — укоряет регент. — Теперь-то особенно. Теперь-то это все на нас с вами.
— Простите…
— Да что вы заладили это «простите»⁈ — вдруг разозлился князь. — Словно бы я вас в чем-то виню…
— Да я упреждаю, — сам не ожидал от себя. А губы уже выболтали. — Вдруг будет за что, а вы уже.
— Ха-ха, — гулко, как из бочки, засмеялся великий князь. И тут же перешел на французский. Чувствовалось, что ему так гораздо проще подбирать нужные слова. — Шутник вы, Герман Густавович. Не удивлюсь, если брат вас и за это тоже ценил.
— Может быть, ваше императорское высочество, — киваю я. — Мы с Государем это никогда не обсуждали.
— О чем же вы говорили? — удивился регент. — Я знаю. Он ежедневно не менее двух часов вам уделял. Больше чем кому бы то ни было.
— Реформы, ваше императорское высочество, — пожал я плечами. — Мы говорили о том, что еще нужно изменить в империи, чтоб вывести ее на лидирующие позиции во всем мире. Составляли планы, выдумывали решения проблем. Обсуждали полезность того или иного изобретения… Его величество желал знать мое мнение, и я охотно им делился.
— Вот как? Мне Николай говорил, что вы единственный в Санкт-Петербурге вельможа, не страшащийся отставки. Еще сказал, что обещал вам принять ваше прошение об оставлении службы, если вы того пожелаете.
— Все верно, ваше императорское высочество.
— Незадолго до того как… Перед смертью, брат велел и мне принять на себя это обязательство.
— Вот как? — так удивился я, что даже о величании забыл. — Государь уточнял, в следствии чего может появиться такое мое желание? Ваше императорское высочество.
— Да-да, — Александр говорил на французском куда лучше, чем на русском. Единственное что, фразы иногда строил так, как это сделал бы немец. Не знаю как кому, а меня этот диссонанс буквально корежил.
В той, прошлой жизни, где история пошла немного иным путем, этот здоровяк должен был стать следующим, после Александра Второго, императором. Еще болтали, что Александр III был последним истинно русским царем. Последним, плохо
