По дороге домой (Расс за рулем) мы впервые официально беседуем как отчим и пасынок.

— Я хочу машину, — заявляет он.

— У тебя нет прав.

— Скоро получу.

— Тогда и поговорим.

— Но ведь деньги не проблема, — произносит он, смущенно отводя глаза.

— Думаю, что деньги — довольно большая проблема.

Мы никогда не обсуждали компенсацию от авиакомпании — огромную кучу денег, которую нам предстояло получить.

— Это почему?

— Потому что ты мрачный злой парень, который потерял мать и ненавидит отца. А теперь ты еще и разбогатеешь. Если нужен рецепт, как испортить ребенка, то лучшего не придумать. И я просто обязан позаботиться о том, чтобы ты не вырос богатым засранцем, который тусуется с себе подобными, встречается с уродливыми звездульками и покупает ночные клубы, — одним из тех, кому еще нет двадцати пяти, а они уже попали в реабилитационный центр.

— До чего же приятно, что ты так в меня веришь.

— Ты еще ребенок, Расс. И все это серьезно. Знаешь, тебе неплохо бы сходить к психологу. Наверняка есть такие, которые на этом специализируются.

— О боже, Дуг, это же всего лишь машина.

— Следи за дорогой.

— Слежу.

Несколько минут мы едем молча, и постепенно моя паника проходит.

— И вот еще что, — продолжаю я. — Вполне возможно, что я принимаю все близко к сердцу. Дай мне время на раздумье, ладно?

— Ладно.

Ты клянешься себе, что никогда не станешь таким, как родители. Слушаешь тяжелую музыку, одеваешься по молодежной моде, трахаешься стоя и на кухонном столе, постоянно повторяешь «черт» и «дерьмо», но в один прекрасный день без предупреждения из твоих уст вылетают их слова, словно долго бездействовавшие агенты, которые внезапно активизировались. Ты еще молод и способен услышать эти слова ушами подростка, который сидит рядом с тобой, и поэтому осознаешь, насколько жалки и бесполезны твои усилия — несколько мешков с песком против приливной волны наследственности.

Дома Клэр руководит разгрузкой пакетов, заполнением холодильника и буфета. Потом Расс идет в свою прежнюю комнату, чтобы разобрать вещи. Утром позвонила Энджи и сказала, что Джима нет дома и чтобы, пока он не вернулся с работы, мы вывезли вещи Расса. На сотовом мигают многочисленные сообщения от Брук, Лейни и неугомонного Кайла Эванса, но я не перезваниваю. Я теперь отчим, и мне нужно хорошенько сосредоточиться.

— Да пусть купит машину, — говорит Клэр. — В старших классах без машины и сексом не заняться.

— Не знаю, хочу ли я, чтобы он занимался сексом. Она с упреком показывает на меня пальцем.

— Кайфолом.

— Я за него отвечаю.

— И поэтому ломаешь ему кайф. По правде говоря, если ты в старших классах не занимался сексом…

— Я в старших классах занимался сексом.

— Так вот, — продолжает Клэр. — Я считаю, что тебе лучше разрешить ему купить машину и дело с концом. Можешь забить бардачок презервативами и брошюрами о вреде вождения в нетрезвом состоянии, если тебе станет от этого легче.

— Спасибо. Ты мне очень помогла.

— А как же.

Мы с Рассом и Клэр ужинаем, сидя за столом в столовой. Впервые со смерти Хейли я ем здесь, впервые ставлю на подставку настоящую тарелку, а не открываю консервы, разогреваю и ем на диване перед телевизором, запивая вином или виски. Мы жуем и болтаем, шутим и поддразниваем друг друга, отлично понимая, что это не просто ужин, а своего рода торжественное открытие, начало чего-то нового. И хотя почти ничего не изменилось, мы все испытываем смутное чувство, будто там, где когда-то было что-то, а потом не было ничего, снова возникло что-то — меньше и печальнее, чем раньше, но все-таки теплое, настоящее, полное возможностей. Если мы все не испортим.

Я так хочу, чтобы мы ничего не испортили.

В маленькой приемной у школьного кабинета Брук напротив меня сидит красивая девушка — хотя она изо всех сил старается скрыть свою красоту. Ее губы перемазаны черной помадой, глаза жирно подведены черным карандашом, в ноздре металлическое кольцо, в ложбинке под пухлой нижней губой, словно жемчужина в раковине, примостилась сережка-гвоздик. У девушки большие зеленые глаза, высокие скулы и безупречный цвет лица, так что ей не удастся никого обмануть: красота сияет, как противотуманная фара, и я задаюсь мыслью, что же заставляет девушку так упорно ее скрывать. Через два стула от нее сидит парень с длинными грязными волосами, тощей козлиной бородкой, в потертых джинсах и с тусклым взглядом наркомана. Он ссутулился, сложил руки на груди и таращится на лампу дневного света, тщательно напуская на себя равнодушный вид и притворяясь космически спокойным. Парень и девушка изо всех сил стараются не замечать друг друга — два ребенка, пусть и трудные, чудаковатые, решительно жмущиеся к стенам приемной. Их положение в цепи питания различно, и нет темы, по поводу которой они могли бы сойтись во взглядах. Вот он, дух системы: детей так ограниченно классифицируют, что они даже не могут друг с другом общаться. Со временем их число увеличится, и они будут представлять опасность для правящего класса.

Мы сидим в приемной — два озлобленных подростка и я, три чудика. Удивительно, до чего их молчание заразительно, с какой легкостью я перенимаю их правила. Время от времени их нервно блуждающие взгляды встречаются с моим, но дети мгновенно отворачиваются, не успев толком посмотреть в глаза. Я удивлюсь, если в старших классах еще кто-то с кем-то разговаривает.

— Дуг, — окликает меня Брук с порога кабинета. — Что ты здесь делаешь?

На ней серые брюки и черная шелковая блузка; Брук выглядит бодро и профессионально. И похоже, она вовсе не так рада меня видеть, как я надеялся.

— Мне нужно было тебя повидать.

— О господи, что у тебя с лицом?

Я любовно потираю синяк.

— И поэтому отчасти тоже.

— Ребята, я вас приму через минуту, — говорит она двум ждущим подросткам, которые слишком заняты тем, что делают вид, будто их тут нет, чтобы их это волновало.

— Прости за тот вечер, — говорю я, когда мы усаживаемся у нее в кабинете.

— Не стоит извиняться, — отвечает Брук.

— Мне неловко.

— Тебе должно быть неловко за то, что ты мне так с тех пор и не позвонил.

— Да.

— И за то, что не отвечаешь на звонки.

— И за это тоже прости.

— И за то, что заставил меня чувствовать себя полной дурой.

— Я не хотел. Прости.

— Так что у тебя с лицом?

— Я сцепился с Джимом.

— И он тебя ударил?