В сторону высокого скакали лошади. К ним Тира испытывала смешанные чувства. Однажды одна лошадь перестала лягаться, и высокий дал Тире ее кусочек. Было очень вкусно. «Еще пища?» — подумала Тира, конечно, в той степени, в какой могла думать. Но лошади, приблизившись к высокому и мясу, не остановились. Несколько мгновений ей ничего не было видно. Потом лошади разбежались, и Тира, заскулив, принюхалась. Она учуяла запах высокого. Однако, к ее великому ужасу, с запахом происходило нечто такое, чего раньше никогда не было: он остывал. Он слабел и исчезал, превращаясь вдруг в запах мяса. И Присутствие — то, что делало ее мир живым, — это Присутствие ушло…

Когда перед глазами рушится вселенная, естественно ее оплакивать. Тира не знала, что такое «оплакивать», но как раз этим она и занялась. Стоя и трясясь на подоконнике, она, пронизанная болью, выла и выла. А когда лошади подошли совсем близко и фигуры, что сидели на них, стали показывать на Тиру, она пришла в совершенную панику и, вывалившись из окна, покатилась, кувыркаясь по скату крыши, вниз. В этот момент она не ощущала боли: когда миру приходит конец, какое значение имеют несколько ушибов? Упав среди каких-то обломков, она тут же вскочила на ноги и побежала прочь, не осознав даже, что хромает. Она неслась по грязной улице, держась подальше от горевшей баррикады, промчалась, не останавливаясь, мимо разрубленного мяса, бывшего когда-то высоким. Она бежала долго-долго, изливая в вое свои ужас и тоску. Пока не наткнулась на знакомый запах — запах пищевых отбросов. Отчаянно стремясь к чему-нибудь привычному, она зарылась в их кучу, но легче ей не стало. Лапа болела, и Тира ощущала такое горе, что даже не попыталась исследовать соблазнительные кости и объедки, в которых нашла спасение. Час шел за часом, а она все продолжала выть и скулить. Пока, утомленная, не провалилась в беспокойный сон. Вот-вот должно было взойти солнце. Но для Тиры мир навеки погрузился во мрак, ибо из него ушла всякая радость. Высокий стал мясом, и Присутствия больше не было.

Перед тем как уснуть, Тира ближе, чем когда-либо в своей жизни, подошла к тому, что называется мыслью. Завывая, она пожалела о том, что тоже не превратилась в мясо.

* * *

Боги Санктуария, как и любые другие боги, предпочитали пребывать в мире, где времени не существует, в мире, который сам несет в себе время и пространство смертных, но не подвластен их законам. Отсутствие времени не доступно пониманию — даже боги — покровители наук не в силах объяснить его природу — и с трудом поддается описанию, особенно для смертных, которые обязательно характеризуют все с использованием временных категорий, ибо без них речь их становится бессмысленной.

У большинства смертных, которым в снах или видениях случается посетить эти миры, остается воспоминание о заливающем все свете. Те счастливцы-умершие, которые попадают туда, забывают о времени и начинают воспринимать бытие по-иному. Так же, как боги. В этом месте, где отсутствие времени делает пространство податливым, они воздвигают свои чертоги без каких-либо инструментов, с помощью одной только мысли и по желанию могут преобразить их в любой момент. Они меняют свой облик, как смертные меняют одежду, по тем же самым причинам — гигиена, вежливость, скука или, может, какой-нибудь особый случай. Как и у смертных, у них есть свои любимые занятия. Они дружат и враждуют между собой, заводят романы со смертными или другими божествами, ссорятся — как поодиночке, так и целыми пантеонами. Некоторые боги находят подобное сходство с поведением смертных весьма огорчительным. Большинство же предпочитают не задумываться над этим и не обращать внимания на глубинный свет, который часто осеняет Сверкающие Чертоги снаружи и изнутри, словно наблюдая за тем, что делают боги и смертные.

Не так давно в окрестностях появился еще один Чертог, который, однако, не всегда был сияющим. Он был то высоким строгим храмом с белыми колоннами, какие строят обладающие эстетическим чутьем смертные, то низкой каменной хибарой с соломенной крышей, дерзко торчащей посредине грязного, затоптанного двора. Но в любом случае у него явно был такой вид, будто в нем живут смертные, и проходившие мимо боги находили его кто безвкусным, кто восхитительно примитивным, а кто и образчиком авангардизма. Обитель эта менялась порой по несколько раз в минуту, а то и чаще, и после подобных судорожных превращений из окон и дверей вылетали снопы молний, а изнутри доносились шлепки и крики. Вскоре жившие по соседству боги пришли к выводу, что разделение этого дома в самом себе весьма симптоматично. Богиня или богини, жившие в нем, переживали жестокий личностный кризис.

— Ты когда-нибудь думаешь о чем-то, кроме нарядов?

— По крайней мере, я о них все-таки думаю. Ты же богиня, тебе нельзя ходить в таких… таких лохмотьях!

— Вот еще! Это платье порвалось совсем чуть-чуть. И оно очень удобное, оно действительно прикрывает мое тело — не то, что та старая туника Ильса, которую ты никогда не снимаешь. Она того и гляди свалится. Или этот мерзкий кожаный шлем с уродливой рожей на нем…

— Позволь заметить, что, когда мой отец трясет этот шлем над армиями, они в ужасе разбегаются.

— Что тут удивительного, ведь от него такая вонища! И потом — не твой, а наш отец. О, Сивени, поставь эту вазу на место. Кстати, не припоминаю, чтобы Илье последние годы рассеивал какую-нибудь армию. А сейчас, пожалуй, самое время…

— Ах ты…

По мрамору храма стегали молнии, испещряя его черными шрамами. Серебряный ворон, вопя, вылетел меж двух колонн и взгромоздился на верхнюю ветку покрытого золотыми яблоками дерева, что росло на достаточно Безопасном расстоянии. Удар молнии сопровождался оглушительным грохотом, но одного взгляда было достаточно, чтобы заметить, что вреда от нее было немного. Вскоре она растаяла, а ужасный гром распался на шепчущее эхо и затих. Храм содрогнулся, осел, стал коричнево-серым, каменно-соломенным. Затем исчез и он.

На этом месте, то излучавшем сияние, то вдруг кажущемся очень грязным, стояли две женщины. Одна из них была, как и положено божеству, высокой, в струящемся одеянии, в шлеме с гребнем и держала в руках копье, вокруг которого мрачно шипели и прыгали послушные ей молнии — воплощение холодной красоты и блеска, сама божественность и девичья стать, с виду совершенно неприступная. На расстоянии вытянутой руки от нее находилась особа не столь высокая, отнюдь не такая красивая, вся перемазанная, в простой, залатанной одежде, с непокрытыми пышными и кудрявыми темными волосами, растрепанная и вооруженная только кухонным ножом. Мгновение они безмолвно глядели друг на друга — Сивени и Мрига, царственная и мудрая воительница и дурочка-девка. Однако именно у дурочки было виноватое, задумчивое выражение лица, а у Владычицы Брани под глазом красовался синяк.

— Пора с этим кончать, — сказала Мрига, бросая нож в сияющую грязь и отворачиваясь от своего второго «я». — Мы готовы разорвать друг друга из-за ерунды. Наш город разваливается, наш жрец — один посреди всего этого ужаса, а мы не отваживаемся ему помочь, да и собственное дело уладить не можем.

— Ты не отваживаешься, — презрительно произнесла Сивени. Но не пошевелилась.