Наряду с пушниной запрет неоднократно вводился на частную торговлю сыромятной кожей и ее полуфабрикатами (например, овчиной). Царь Петр Алексеевич в 1721 году сначала включал в список запрещенных для вывоза за границу товаров недубленую кожу, хотя вскоре после его кончины 24 мая 1725 года ее поставку за рубеж все-таки разрешили и на протяжении дюжины лет пошлины с нее не брали. Смысл того петровского декрета (и всех посыпавшихся потом запретов) состоял не в том, чтобы оставить такой ценный товар в распоряжении государства, а чтобы сохранить одну из чахнувших тогда русских отраслей русского хозяйства — изготовление дубленых и выделанных кож. Обработанные и выделанные русские кожи (юфть) пользовались повышенным спросом и в Европе, и в Китае. Да просто везде. В 1737 году императорским указом запрещался вывоз из России невыделанных кож, а тем купцам, кто готов был ими торговать, предписывалось поставлять их на сыромятни для покупки владельцами данных предприятий. Еще через семь лет данный запрет пришлось повторить под тем предлогом, что в России находилась всего лишь одна (!) кожевенная мануфактура и русские купцы, торговавшие юфтью за границей, несли огромные убытки из-за сложившейся на соответствующем рынке острой конкуренции. Однако данный указ прежде всего касался купцов не на Востоке, а в Риге, Ревеле и других западных городах империи. В 1749 году сенаторы запретили вывоз за границу овчины, овечьей шерсти и живых овец. Но снова, как кажется, речь шла о европейских рынках, а не китайских. А причиной запрета приводилась нехватка овчины и овечьей шерсти для нужд армии ее величества.

Значение пушнины и кожсырья для благополучия одновременно государства и сибирских купцов ни малейших сомнений не вызывает. Во времена правления Екатерины Великой эти два товара всегда составляли больше 85 процентов всего российского товарообмена с китайцами. Позже нам предстоит точнее оценить угнетающее влияние всех введенных государственных запретов в сфере частной торговли между Россией и Китаем.

Настало время обратить внимание на прочие предметы сбыта, которыми на государственном уровне запрещали обмениваться с китайскими или монгольскими купцами их русским коллегам. Причем эти предметы не относятся к товарам особой рыночной ценности, и во всех случаях ограничения на их обращение трудно связать с какими-либо коммерческими соображениями. Несколько раз, например, на протяжении XVIII столетия запрещалось перегонять через границу на продажу коров и лошадей. Причины такого запрета видятся в нехватке домашнего скота в Сибири, а также, время от времени, в угрозе втягивания России в периодически обострявшееся китайско-джунгарское вооруженное противостояние. И эта угроза заключалась в том, что продажа тяглового и продовольственного скота той или иной стороне, остро нуждавшейся в нем, могла восприниматься как внешнее проявление сочувствия одной из сторон. Петр Великий первым из русских правителей объявил о запрете на продажу за рубеж коров, а позже, в 1736 и в 1758–1759 годах, такой запрет вводился опять; между этими годами местные чиновники приграничных поселений часто восстанавливали действие предыдущих декретов. Контроль за соблюдением всех этих запретов выглядел не очень строгим, так как местные сибирские чиновники и сановники санкт-петербургских ведомств прекрасно знали, что откорм и продажа коров, лошадей и овец считались одним из самых важных, по правде говоря, практически единственным источником дохода от натурального хозяйства сибирских местных жителей приграничных областей.

В заключение отметим, что обычно под запрет попадали селитра и прочие товары военного назначения (то же самое делали китайцы со своей стороны). Иногда в список запрещенных товаров попадало зерно разного сорта, но только в неурожайные годы. По крайней мере, однажды в 1740-х годах тобольскому купцу Якову Никитичу Маслову крепко досталось за то, что он продал христианский крест татарину; его прегрешение состояло в том, что он передал такой священный предмет в руки идолопоклонника. Генеральным указом Сената, опубликованным по настоятельной просьбе Святейшего правительствующего синода, категорически осуждалась практика продажи или передачи каких-либо священных реликвий татарам или исповедникам любой иной веры.

Обращение государства со всеми запрещенными к частной торговле по экономическим или финансовым причинам предметами выглядит неодинаковым и противоречивым. И в попытке их категоризации и обобщения в целом видится мало смысла. Запрет на продажу некоторых из них, таких как ревень и благородные металлы, частными лицами ревниво охранялся государственными ведомствами. Их выполнение в полной или почти в полной мере контролировали их сотрудники. Большого дохода этим сотрудникам, если брать их в общем и целом, не перепало. Приобретение ревеня налажено было весьма прилично, исключением служит только деятельность С. Свиньина, но к 1740-м годам стало предельно ясно, что проблемы распределения и сбыта этого товара, особенно в Западной Европе, решить по большому счету не получилось. Государственную монополию следует считать весьма доходным делом после 1731 года на протяжении первых 12 лет, но потом она превратилась в большую обузу, от которой государство не могло избавиться еще очень долго после того, как та потеряла экономический смысл. Вразрез с бесконечными затруднениями в избавлении от скопившегося на складах ревеня власти не оставляли надежды на возвращение былых крупных доходов 1730-х годов. Они так и не вернулись. Могла ли государственная монополия как таковая оправдать себя после 1740-х годов в случае сдачи ее на откуп одному или нескольким монополистам-частникам, ответа не получено. Купцам-единоличникам вряд ли обещался больший успех в составлении договоров купли-продажи и изобретении механизма его выполнения, по крайней мере в Западной Европе. И наравне с Российским государством им пришлось бы обращаться к европейским посредникам за помощью. Такую практику русские чиновники признали вообще никчемной. Если бы монополию на торговлю ревенем отменили к середине 1740-х годов, когда она начала хромать, вполне вероятно, что государство получило бы большие доходы через тщательный сбор таможенных пошлин с торговли, переданной в ведение купцов-единоличников, схлестнувшихся на ниве западной конкуренции. Но даже на такой вариант нам остается любоваться как всего лишь на упущенную возможность.

Право на торговлю табаком, когда его лишали купцов-единоличников, передавалось на откуп частным лицам, как русским, так и иноземцам. По далеко не полным данным, собранным С.М. Троицким, можно предположить, что Государственное казначейство получало намного больший доход на протяжении тех лет, когда торговля табаком сдавалась на откуп частным монополистам, чем когда ею свободно занимались все желающие купцы-единоличники (1728–1748). В неполном сенатском обзоре значатся поступления от налогообложения торговли табаком между 1728 и 1736 годами, в размере 54 116 рублей и 96 копеек. Однако за те же самые годы недоимки по сбору таможенных пошлин составили фактически в пять раз большую сумму — 285 994 рубля и 48 копеек. То есть по неназванным причинам государству не удалось собрать львиную долю пошлины с оценочного объема частной торговли табаком. Тут напрашивается предположение о том, что государственному аппарату России всегда было легче и практичнее собирать налоги, причитавшиеся с единственного торгового откупщика, чем таможенные пошлины, распределенные по большому количеству купцов-единоличников. Государству досталось бы намного больше денег за счет совершенствования и ужесточения деятельности его таможенного управления, чем через сдачу оборота табака на откуп. Но власти выбрали второй вариант. Несколько раз на протяжении 1730-х и 1740-х чиновники пытались отыскать нового откупщика, но до конца 1740-х годов этого у них не получалось. К тому времени, когда купец Матвеев предложил взять на откуп табачную монополию, задолженность по таможенным пошлинам достигла 631 401 рубля! Может так показаться, будто Государственное казначейство России получило значительный доход от сдачи торговли табаком на откуп, но в то же самое время государство упустило возможность на намного более весомую прибыль.