Жоффрей де Пейрак повернулся и увидел ее.

— На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине,

— обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня. Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно.

— Да, конечно.

— Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача.

— Я знаю и это.

И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой.

— Мавр тоже это знал, — проговорила она задумчиво. — Я поняла, что он сказал вам вчера вечером, когда мы застигли его на месте преступления.

Перед ее мысленным взором вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она густо покраснела.

Ей вспомнилось, как она невольно сжала руку мужчины, стоявшего тогда рядом с ней, — его руку. Ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. Ее любимый…

Он здесь! Эти губы, о которых она столько грезила, — вот они, не прикрытые жесткой маской, такие же, как прежде, живые, теплые.

Ей больше не нужно гоняться за вечно ускользающим воспоминанием. Он здесь, он рядом!

А то, что их разделяет, — все это пустяки. Они исчезнут сами собой. И от сознания, что мечта, так долго жившая в ее душе, стала явью, все ее существо охватило ликование. Она стояла перед ним, не смея шевельнуться и не видя ничего, кроме него.

Сегодня вечером с другого конца корабля в море сбросят тело казненного.

Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец.

— Я думаю, вам лучше вернуться к себе, — сказал наконец Жоффрей де Пейрак.

Она опустила глаза и склонила голову, показывая, что поняла и повинуется.

Конечно, между ними еще есть преграды. Но все это мелочи. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым — разлука и смерть, уже рухнули.

Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится.

Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.

— Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!

Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:

— Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…

— Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!

Их не без труда развели.

— Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.

Повернувшись к своим друзьям, он добавил:

— Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.

— И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер.

Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.

— Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго.

Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано — со всей любезностью, однако всенепременно

— препроводить его к монсеньору Рескатору.

«Странно, — подумал Жоффрей де Пейрак. — Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»

Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — когда дверь отворилась и вошел гугенот.

— Садитесь, сударь, — сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.

Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, — и оказался прав.

После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.

— Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? — в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.

Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, — подумал он. — И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».

Наконец Берн тряхнул головой.

— Я не считаю нужным обсуждать эту тему.

— А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.

— Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? — на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.

— Разумеется, нет! — смеясь, сказал Рескатор.

Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.

— Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?

— Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?

— Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.

— Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.

— Девочка значит для нее очень много! — сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. — Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!

— Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.

Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.

— Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.

Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.