правы, Луций, — сказала она. — У тебя сын и дочь. Они родились месяц назад.

— Они что — здесь?

— А где еще им быть?

Я порывисто вскочил.

— Всему свое время, Луций. Они в безопасности со своими няньками.

— Но ведь это лагерь…

Метелла убрала локон влажных волос с высокого лба.

— Не сомневаюсь, твой интендант в этот момент занят их размещением.

Она глубоко вздохнула и добавила:

— После того, что происходило последние несколько недель, мелкие неудобства не имеют значения.

И только тогда я понял, что она дрожит на грани истерики.

Тихим голосом, пока дождь барабанил по крыше палатки, Метелла поведала о том, что происходило в Италии.

Марий и Цинна пошли на Рим, как она и предсказывала. В армии защитников свирепствовали дезертирство и чума. Какой-то предатель открыл атакующим Яникульские[108] ворота. Октавий был убит на своем курульном кресле консула и его ликторы вместе с ним.

— А потом? — нетерпеливо спросил я. — Что было потом?

Метелла обвила меня обеими руками, слезы теперь свободно текли по ее щекам.

— Это все Марий, — сказала она. — Он осуществил свою месть, Луций. Марий отказался входить в город изгнанником. Те сенаторы, которые оставались в живых, аннулировали его изгнание, пока легионеры Цинны стояли вокруг них с мечами наизготовку. Потом — только после этого — он вошел в город.

Метелла отпустила меня и села, согнувшись, на мою походную постель, обняв себя руками, ее зубы стучали.

— Пять дней и пять ночей Марий делал что хотел. Никто не осмеливался остановить его. Он ходил по улицам со своими готовыми на убийство пьяными рабами, грабил и воровал. Они резали его врагов средь бела дня, Луций. Одного кивка его головы было достаточно. Они отрубали головы и прибивали гвоздями на рострах головы сенаторов, патрициев — любого, кого Марий счел неуважительным к себе. Никто не смел прикоснуться к телам. Трупы были оставлены лежать на улицах для собак и стервятников, чтобы те дрались за них. Весь город смердел от резни. Они отрезали женщинам груди и насиловали детей. В конце даже Цинне стало противно от всего этого. Он взял некоторых ветеранов-легионеров и однажды ночью перебил всех телохранителей Мария, пока те валялись пьяными.

— Вы были там, — недоверчиво спросил я, — вы были в Риме?

Метелла посмотрела на меня с прежним высокомерием, так характерным для нее.

— Да, Луций. Я была там. Мои дети родились в один из этих пяти дней. Я была хорошо спрятана. Вряд ли Марий мог подумать об этом месте, когда искал меня. Но он нашел наш загородный дом в Этрурии и сжег его до основания.

«Это не вся правда, — думал я, и гордость бурлила во мне, когда я смотрел на нее. — Она — из рода патрициев, и в критический момент ее место в Риме, независимо от ее личных потребностей. Но она никогда не признает этого, а я никогда не заговорю об этом».

— И что дальше? — спросил я.

— Тебя объявили врагом народа. Твой дом и имущество были конфискованы, твои декреты аннулированы. Они убили бы меня и наших детей, если бы могли найти. Ходят разговоры о посылке армии в Грецию, чтобы принудить тебя сдаться.

«Марий не единственный сумасшедший, — подумал я. — Неужели они настолько ненавидят меня, что готовы рискнуть проиграть войну Митридату?.. Наслаждайся своим триумфом, если можешь, Марий, — думал я. — Когда я ступлю на землю Италии, ты снова будешь потеть и задыхаться при одном имени Суллы».

Вслух я спросил:

— А Корнелия? Где Корнелия?

Метелла замолчала и нахмурилась.

— С детьми все в порядке, — сказала она наконец. — Мальчик и девочка, как и у меня.

Я услышал свой собственный голос, неестественно хриплый и громкий, выкрикнувший:

— Что ты хочешь сказать?! Что ты скрываешь от меня?!

Безразличным тоном, лишенным всяких эмоций, словно от усталости все лишние эмоции у нее исчезли, Метелла сказала:

— У нее начались роды, когда нам сообщили, что патрули Мария на подходе к дому. Оставаться там было смертельно опасно. Несколько наших рабов погрузили ее в повозку, а я поехала с ней. Мы пытались бежать по проселочной дороге к друзьям в пяти милях от нас. Дети родились в дороге. Было темно; и роды был тяжелыми.

Я представил себе такую сцену: испуганные рабы, прислушивающиеся к звукам погони, единственный курящийся факел, пот, кровь и ужас родов на обочине дороги.

— Она мертва, — сказал я. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Метелла наклонила голову. На мгновение я не чувствовал ничего, кроме взрыва гнева, болезненной ярости и мстительности. Словно Марий ткнул меня мечом в пах. Потом на смену гневу пришла печаль. И в первый раз, с тех пор как стал мужчиной, я тоже заплакал.

Когда мы взяли Афины, был первый день марта и первый час после полуночи.

С января голод постепенно стал изматывать осаждаемую крепость. Горожане съели весь свой скот, а я поддерживал такую напряженную блокаду, что осуществить свежие поставки продовольствия не было никакой возможности. Мы прослышали, что они варят шкуры и кожу. Некоторые готовили нечто вроде супа из вики, которая растет на Акрополе. Люди предлагали тысячу драхм за меру пшеницы, но вся оставшаяся в Афинах пшеница была у тирана Аристиона и его офицеров. Я удивлялся с мрачным безразличием, что это за предатели снабжают нас так регулярно подобной информацией и каков их рацион. Я не сомневался, на следующее же утро после взятия города они будут в первых рядах поджидать в моей приемной причитающейся им награды. И они получат сполна все, что заслуживают.

Через месяц шкуры закончились, но остались кожаные сандалии и фляги со смолой. Приблизительно в то же самое время до меня дошли первые слухи о каннибализме.

«Теперь скоро, очень скоро, — думал я. — У них не хватит сил сопротивляться долго».

Я полагаю, Афины могли бы сдаться добровольно, если бы не Аристион. Он был столь же безумен, как и Марий. Я слышал потом, что у него было достаточно провизии для себя, своих друзей и охранников и что он каждый день проводил в выпивках и веселых пирушках, в то время как его несчастные сограждане усиливали оборону. В перерывах он появлялся на валу при полной броне и пел, плясал, выкрикивал в наш адрес непристойные, дурного вкуса стишки и оскорбления.

Иногда для пущего веселья он прихватывал с собой своего придворного шута: маленького, подлого, кривоногого типа с неопрятной бородой. Оскорбления шута были гораздо эффективнее оскорблений самого Аристиона: мои солдаты обычно получали удовольствие.

Метелла после той первой ужасной ночи полностью восстановила