Поспешая вслед за своими спутниками, я попытался понять, имеют ли подозрения Павла под собой какую-то реальную основу или он просто-напросто слишком долго прожил в городе, где сама жизнь складывается из интриг и заговоров.

Номенклатор не бросал слов на ветер. Через двое суток его гонец доставил в дом у подножия Колизея, где мы обосновались, список различных кормов, которыми в старину успешно кормили белых медведей. К моему изумлению, в нем оказались капуста, салат, яблоки и даже репа и горох. Поиски в архивах помогли установить очень любопытную вещь: смотрители зверинцев Колизея считали, что медведям для здоровья наряду с мясом и рыбой полезны овощи и фрукты. Павел приложил к посланию и свою записку, в которой извещал, что, если мы сообщим ему о своей потребности в провианте, его слуги буду ежедневно доставлять его нам. Кроме того, гонец передал мне грамоту с большой красной восковой печатью, на которой были оттиснуты два скрещенных ключа – знак папской канцелярии. Меня с одним из моих спутников приглашали в собор Святого Петра на праздничную службу. Я с изумлением прочитал документ, потом перечитал его еще раз и лишь после этого обратил внимание на дату. Служба должна была состояться в конце декабря – в день Рождества.

Я предпочел бы пойти туда вместе с Озриком, но как раз в рождественское утро тот слег в лихорадке, и поэтому я, задирая голову, рассматривал позолоченные балки церкви, воздвигнутой на месте погребения святого Петра, в обществе Аврама. Крыша находилась самое меньшее в сотне футов над землей, а внутри храм был поистине громадным, намного больше всех, какие мне доводилось видеть прежде. И все же, возможность побывать на праздничной службе, которую проводит сам папа римский – о которой простой народ мог разве что мечтать, – была настолько заманчива, что нас с драгоманом со всех сторон плотно стиснуло в толпе церковных иерархов и светской знати, тоже удостоенной почетного приглашения.

Два часа все мы ожидали официального выхода папы. В это время не происходило ровным счетом ничего, и я заскучал. Оставалось лишь глазеть на мраморные колонны и изворачиваться, чтобы получше рассмотреть место, где находилась сама священная усыпальница. Все свободные поверхности были покрыты изящными орнаментами в виде золотых листочков. Стену апсиды украшала огромная мозаика, посередине которой был изображен Христос, вручавший свиток святому Петру. По левую руку Иисуса стоял святой Павел. Серебряный сводчатый потолок пересекала балка, к которой было подвешено гигантское паникадило с множеством ярко горевших, несмотря на дневное время, масляных ламп. Вся апсида сверкала и переливалась тысячами огней, отражающихся в золоте, серебре, эмали и мозаике.

– Эта лампа называется фарос, – прошептал мне на ухо Аврам, увидев направление моего взгляда. – Говорят, что в ней больше тысячи огней. И лампа, и триумфальная арка из чистого серебра – это дары папы Адриана Церкви.

Я открыл было рот, намереваясь сказать, что папа, наверное, неслыханно богат, раз может делать такие роскошные подарки, но тут загремели трубы, извещая о появлении главы Церкви.

Вся толпа повернулась к входу в базилику, а невидимый хор, который все это время чуть слышно что-то напевал, грянул оглушительную песнь.

Людские головы закрывали мне обзор, и я видел только серебряный с золотом, обильно усеянный драгоценными камнями крест высотой в три фута, укрепленный на позолоченном древке. Крест, слегка покачиваясь, плыл высоко в воздухе вдоль нефа, в сторону усыпальницы святого. Время от времени он исчезал из виду, скрываясь за пурпурными или золотыми полотнищами, висевшими между мраморными колоннами по обе стороны нефа. Чтобы лучше видеть, я протиснулся немного вперед и встал на постамент основания колонны.

Возглавлял процессию хор певчих, облаченных в длинные белые с золотом мантии, воодушевленно певших в унисон со вторым, невидимым, хором. За певчими шел человек, несший большой крест, а следом двигался второй с таким же шестом – правда, крест на нем был поменьше, из чистого золота. Под крестом с перекладины свешивалось большое прямоугольное полотнище пурпурного бархата, на котором золотом и драгоценными камнями были вышиты два переплетенных символа. Присмотревшись, я распознал буквы «хи» и «ро», которыми обозначалось имя Христа, – эту премудрость когда-то крепко вбил в мою голову отступник-священник, бывший моим наставником в моем давнем детстве.

– Лабарум, – сказал Аврам, вскарабкавшийся на приступку рядом со мной. – Знамя и символ Римской империи.

Церковные иерархи, важно шествовавшие мимо нас вслед за знаменем, поражали роскошью облачений. Просторная туника из сияющего белизной шелка у каждого была отделана золотой и пурпурной каймой, а длинные расшитые тоги были прихвачены на плече большими брошами, сверкавшими самоцветами. Несколько человек шли простоволосыми, сверкая выбритыми тонзурами, но у большинства головы были покрыты черными и алыми квадратными шапками. Некоторые помахивали кадилами на золотых цепочках, от которых поднимались облачка дыма, а другие несли бархатные подушки, поверх которых лежали различные священные реликвии: связки ключей, священные книги, чаши и вазы.

– Адриан ценит поклонение образам, – с неодобрением в голосе пробормотал Аврам, когда один из священников, идущих в процессии, поднял над головой изображение святого, которое нес обеими руками, и повернул его сперва налево, а потом направо, чтобы его было видно всем собравшимся. В свете масляных ламп, висевших вдоль нефа, блеснули золото и эмаль.

Тут в процессии образовался небольшой разрыв, а потом я увидел номенклатора Павла. Люди, среди которых он шел, выглядели куда скромнее: они были одеты в темные сутаны и шли с торжественным выражением, застывшим на лицах, сложив перед собой руки пальцами вверх. Все они больше походили не на епископов, а на писцов или стряпчих.

– Папские сановники, – едва шевеля губами, пояснил мне Аврам.

Звук обоих хоров усилился в мощном крещендо, и я, наконец, смог мельком увидеть папу Адриана. Он уже миновал половину длины придела и шел, глядя прямо перед собой: его продолговатое аристократическое лицо казалось безмятежным и сосредоточенным. Единственным послаблением, которое он позволил себе по случаю зимних холодов, был короткий ярко-алый плащ с воротником, подбитый белым мехом. Под ним же, как и у всех остальных, на нем была длинная туника, поверх которой он, единственный из всей процессии, носил длинную, вышитую золотом столу. Пусть Адриан и был глубоким девяностолетним старцем, но шел он твердым шагом и даже в своем возрасте оставался видным мужчиной. Шедшие по обе стороны высокие сановники в темных одеждах поддерживали его под руки, ловко делая вид, будто лишь почтительно прикасаются к своему господину. Папа был на полголовы выше обоих, а остроконечная шапка, венчавшая его голову, лишь подчеркивала его высокий лоб и чеканные черты лица. Он показался мне похожим на постаревшую, но по-прежнему не знающую жалости хищную птицу.

Меня вдруг дернули за полу, да так, что я не удержался на выступе. Обернувшись, я увидел дородного прихожанина, глядевшего на меня с недовольной гримасой на лице. Я загораживал ему вид. Точно так же он скинул с удобного места и Аврама. Я рассыпался в преувеличенных извинениях и отступил подальше в толпу, откуда, увы, не видел уже ровным счетом ничего. Пение смолкло, из чего я сделал вывод, что процессия достигла усыпальницы. Потом в толпе зашикали, и раздался сильный внятный голос священника, обращавшегося к верующим. Служба началась.